— Сергей Борисович!
Ольга кинулась к заулыбавшемуся ей толстяку в военной папахе, зацеловала, затормошила, засыпала вопросами о клинике, институте…
— Представьте, голубушка, ведь я тоже вот, как вы… Срочно перевели в госпиталь. А в институте только лекции…
— Милый вы мой вояка! Как вам не идет военная форма!
— Что поделать, Ольга Владимировна, что поделать. Я ведь еще, по правде сказать, чина своего до сих пор не усвоил, ранги путаю. А вчера не той рукой откозырял, так от стыда чуть сквозь землю не провалился.
Они отошли к зданию вокзала и говорили, говорили. Говорили обо всем, что придет в голову, путаясь и перебивая друг друга, как часто бывает при встречах наскучавшихся в разлуке друзей, больше заглядывая в глаза, чем прислушиваясь к ответам. Мимо них проносили раненых, мелькали халаты, защитные стежонки, санитарные сумки с крестами, ковыляли на костылях безногие и хромые, а они все не могли наговориться.
— Ольга Владимировна, голубушка, а ведь я, представьте, именно вас и ищу.
— Вот как? И зачем же вы меня искали? — удивилась Червинская.
— Так вы, собственно, хоть бы оделись. И голова у вас открыта совсем…
— Начинается! Милый Сергей Борисович, я уже достаточно закалилась, чтобы не бояться насморков!.. Зачем вы меня все же искали?
— Да-да. Стар я стал, голубушка. А тут такое порой приходится делать, чего за век не встречал. Что поделаешь: война, советоваться и то некогда… да и не с кем.
— Уж не советчика ли во мне ищете, Сергей Борисович?
Открытое одутловатое лицо профессора расплылось в широкой улыбке.
— Все-то вы такая, голубушка. Ничто вас, видимо, не меняет. А я вот сдал. Беру ланцет, а гляжу на пальцы: не дрожат ли? А ведь год назад не было со мной этого. Вот узнал, что ваш поезд должен быть сегодня…
— Даже? — удивилась Ольга.
— Представьте. Кстати, забыл главное-то и передать: Яков Петрович в районе… что-то срочное там в больнице… Так уж вы не огорчайтесь, голубушка…
— Спасибо, не огорчусь. Но вы мне так и не сказали…
— Да-да… Вот пришел, можно сказать, за вами, Ольга Владимировна. Вернуть вас в наш институт…
Ольга отпрянула. Значит, Алексей добился своего…
— Нет-нет!.. Ради бога!..
— Чему же вы так всполошились, голубушка? — удивился такому неожиданному сопротивлению профессор. — Я ведь не столько для себя, сколько для вас… ну и для всех других беспокоился. Староват я, чтобы везде поспевать… да и руки уже не те. Не на кого положиться, бывает, а у меня… Правда, еще рановато пока, но я, кажется, на пути к открытию. Причем очень важному открытию в области нейрохирургии…
— Я рада за вас, Сергей Борисович, — плохо понимая, о чем говорит ей профессор, вставила Ольга.
Профессор сник. От воодушевления, с каким он начал разговор с Червинской, не осталось следа.
— Мм-да… Конечно… Только что уж там за меня, это вон им надо, — он показал рукавом шинели в сторону раненых. — Вот я, можно сказать, и решился, разыскал вас…
Но Ольга и сама уже поняла, что предложение профессора ничего общего с Алексеем не имело, и теперь уже кляла себя за необдуманность и горячность. Но профессор словно бы забыл о своем предложении и заговорил о другом. Не вернулся он к нему и после, когда прохаживались перроном вдоль поезда, когда тронулся опустевший состав и Ольга, садясь в вагон, еще раз прижалась к холодной, колючей щеке своего доброго шефа. Ах, если б знал милый Сергей Борисович, что стоил Ольге ее отказ!
2
Поезд отошел на запасный путь и поступил в обработку. Отсюда, из окна служебного купе, Ольге хорошо была видна широкая, скованная хаотическими ледяными торосами Ангара, перекинутый через нее аркой бетонный мост, набережная. Больше того, Ольга могла различить спускавшуюся к реке улицу, на которой почти в самом дальнем ее конце стоял небольшой двухэтажный домик. Там каждодневно, а может, и сейчас, ждет ее няня Романовна, ждет и не чувствует, что здесь, за какими-то тремя кварталами и рекою сидит у окна и тоже томится ожиданием ее Оленька. Неужели же так и не пустят в город? Хоть бы глазком взглянуть, хоть бы обнять старушку.
Только к вечеру начальник поезда вызвал к себе в купе Червинскую.
— Ваше счастье, Ольга Владимировна. Поезд наш встает на ремонт. Пять дней можете побыть дома. А уж в субботу к десяти утра прошу без опоздания.
— Лечу, Сергей Сергеевич!
— Стойте!.. Вы уж только, пожалуйста, насчет уставчика не забудьте.
— Есть! — озорно козырнула Ольга.
— Ну вот, а говорите: читали. К этой… без шапки-то… рук не прикладывают.
— Разрешите идти?
— Разрешаю. Так, значит, имейте в виду: в субботу в десять утра быть в поезде, уезжаем.
В коридоре Червинская столкнулась с вытянувшимся перед ней санитаром.
— Савельич, а вы?
Старичок только пожал плечами.
— Но ведь у вас же здесь дом! Разве вы не сказали?
— В Хомутовом. Да вот… Стыдно проситься-то, Ольга Владимировна. Меня ведь, почитай, в кажном городе отпускали…
— Боже! Быть рядом и не побывать дома! Подождите!..
Ольга вернулась к начальнику поезда, выпросила увольнительную Савельичу и, обрадовав старика, как девчонка, выскочила из тамбура.
Через полчаса быстрой ходьбы она уже названивала Романовне условные три коротких.
3
— Оля… Оленька!..
Романовна качнулась вперед и повисла на руках своей любимицы. Ольга подняла ее, зацеловала, задушила в объятиях.
— Няня! Нянечка! Милая! Золотая!..
— Родненькая моя, наконец-то…
Старушка судорожно комкала губы, гладила по лицу, по шинели Ольгу и не чувствовала, как по щекам ее катились крупные слезы. Она словно не верила себе, что дождалась-таки вымечтанную, выплаканную в молитвах Оленьку, и гладила, гладила…
Они поднялись лестницей, и Ольга, усадив обессилевшую от счастья Романовну, закружилась по комнате.
— Дома! Дома, нянечка! Опять дома! Даже не верится!..
Она подскочила к фортепиано, откинула крышку и наугад забарабанила первую пришедшую в голову пьесу. И снова захлопнула крышку, схватила со спинки брошенное ею при сборах платье, прижала к груди, к шинели.
— Словно я и не уезжала, нянечка.
И, опять отшвырнув платье, уселась к столику.
Романовна молча следила за бестолковой суетней Ольги. И вдруг спохватилась, захлопотала.
— Ой, да что же это я, батюшки! Ведь проголодалась, поди, Оленька…
Ольга наконец сняла шинель, бросила на сундук под вешалкой. И тоже выбежала на кухню.
— Нянечка, не хочу. Я сыта, нянечка. Дай лучше на тебя наглядеться.
— Все сытые, все не хотят…
— Кто же все, няня?
— И Яша твой, приходил, бывало, и Алексей тоже…
— Как он, нянечка?
— Яша-то?
— Алексей.
Романовна с укоризной взглянула на Ольгу, снова занялась самоваром. Ответила не сразу:
— А чего ему? Вроде бы постарел малость, а так что же ему делается… Насовсем ты, Оленька, или обратно ускачешь?
— Ускачу, няня. В субботу в десять уеду.
— Батюшки! — всплеснула Романовна. — Да ведь это как же, Оленька?.. Это, выходит, что?.. Пять деньков дома? Может, опосля с другим поездом уехала бы?
Ольга жалобно улыбнулась, притянула к себе готовую заплакать старушку.
— Нельзя, няня… Теперь уж нельзя, нянюшка, — повторила она, думая о своей нелепой выходке на вокзале.
— Яшу, стал-быть, тоже не повидаешь. Был он… раза три был, все о тебе справлялся…
— Не часто же!
— Тоже делов, видать, много. На тебя все жаловался, что письмами его не балуешь. А этот раз был — радостный такой прибег, — меня всю закружил: Оля, говорит, домой будет… От профессора, говорит, прознал…
— Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом, няня. Опять ты мне о своем Яше..
4
Утром, едва позавтракав, Ольга засобиралась.
— Куда ты бежишь, опять, Оленька?
— В институт. Прости, нянечка, я недолго. Ну как же мне не побывать там!
И, чмокнув на ходу в лоб Романовну, убежала.
