— А ну-ка сними шапку, — приказал Воробьев, когда на сиденье остались лежать только платок, мелкие деньги да болтики.
Ваня снял. Светлые, как лен, волосы его заметно отросли, и над крутым лбом появился маленький чубчик.
— Это тоже долой, Ваня Иванов, — пальцем указал Воробьев на льняной чубчик. — Надевай шапку. Придется, парень, тебе двенадцатую заповедь сочинить: не обрастай всякой пакостью, нето и машина твоя обрастет ею.
И, еще раз шмыгнув носом, скомандовал:
— Трогай!
Ваня повел машину. На глазах его, впившихся в бегущее навстречу гладкое полотно ледянки, капельками дрожали слезы. Воробьев, уткнувшись в угол кабины, украдкой наблюдал за стажером.
— Эка тоска-зацепа. Ни тебе музыки какой, ни песни. Умереть можно. Верно говорю?
— Ага.
Ваня сглотнул и заморгал белесыми ресницами: застилавший глаза туман мешал следить за дорогой. Воробьев вздохнул:
— Спеть разве? А ну, Ваня Иванов, начинай нашу шоферскую, то бишь водительскую. Веселей будет.
Ваня помолчал и затем нехотя, негромко затянул тонким мальчишеским голоском любимую песню Воробьева:
В далекие рейсы уходят друзья,
Им счастья в пути пожелаем…
— Эх, гитару бы… А ну, Ваня Иванов, шибче! — И тоже подхватил песню глухо, простуженно:
…А там, за крутым поворотом реки,
Где с небом сливаются горы,
Теплом и приветом блеснут огоньки
И с радостью встретят шофера…
3
В самом конце декабря подул легкий северо-западный ветер.
— Гнилой угол заговорил, — шутили транспортники, — теперь жди гостя!
— А может, помилует? Глянет, сколь снегу да назьму на перекаты навалено, да и пройдет мимо: чего мне тут, морозяке, делать?
Но за шутками чувствовалась тревога. Хотя шивера и были хорошо утеплены навозом и снегом, широкая двухколейная ледянка порядочно оголила лед, а значит, и дала возможность в мороз глубже промерзнуть Лене. Это-то и пугало транспортников: промерзнут до дна перекаты, закупорится вода, прорвет лед — и наледь. И самую большую опасность таил в себе перекат у Заячьей пади. Недаром, чтобы не обнажать его лед, трассу всегда вели далеко в обход, крутым лесистым берегом, и спускали ее на Лену почти на километр ниже переката, перед самым входом в «щеки» Заячьей пади. Мало того, в особо морозные и малоснежные зимы лед над перекатом даже приваливали снежком да соломкой. И лишь в последние годы стали осторожно проводить по льду одноколейную узкую дорогу — только-только пройти машине: шутки с таким дьяволом плохи! Вот почему долго судили-спорили транспортники с надоумившими Позднякова лоцманами провести по перекату обе колеи новой ледянки.
Но время шло, машины вихрем неслись ледяной трассой от Качуга до Жигалово и обратно, сторицей наверстывая упущенное, — и люди как бы забылись.
— Гудит наша ледяночка, братцы!
— Хороша Позднякова дорожка — дух захватывает! Век бы по такой ездить!
— Куда деньги девать будем? Эх, грузов бы больше!
Дни и ночи не смолкает веселый моторный гул, на бешеных скоростях мчатся машины по ледяной Лене, неся Якутии, золотым приискам хлеб, технику, радость. Гуди, ледяночка, гуди, родная, торопись отдать все свое добро людям!
4
Житов продолжал «гулять» с Нюськой. Так и домой написал: «гуляю». Перечитал письмо, улыбнулся, но исправлять не стал. Вернется в отпуск домой, еще и не такими словечками удивит своих щепетильных родителей-педагогов: «Повешал», «А ну ее!», «Батя». Хотел Нюську научить правильно говорить, а заговорил сам по-нюськиному. И ведь здорово получается: ему нравится Нюськина простота, а ей — его обходительность и ученость. Разве не здорово? Вот и мать говорила: «Жена и муж должны дополнять друг друга». А знала бы она, что ее сын в тридцатиградусные морозы в одной стежонке да еще нараспашку по Качугу расхаживает — в обморок бы упала! Теплые рукавицы только два раза и надевал… Осибирячился ты, Евгений!
И на работе дело лучше пошло, недоверчивых взглядов, усмешек меньше. То ли центробежка помогла, то ли перекат, то ли просто не до него стало людям: как звери, работают! Ни просить, ни заставлять не надо. Слесаря нет рессору сменить — сам шофер сменит. Не так уж и кисло в Качуге, как ему сперва показалось… «Сперва!» Вот и опять поймал себя на словечке!
Но сибирская судьба-мачеха еще не забыла Житова и уже готовила ему новые козни. А пока Житов жил да радовался. Радовался тому, что он устоял, что он технорук, что есть Нюська. Правда, круговушка стала теперь большой редкостью, кинопередвижку привозили и того реже, и причин провести вечер с Нюськой было мало. Но зато в раздаточную заходил на правах «ее парня». Сидел, пощелкивал вместе с ней орешки, рассказывал обо всем, что приходило на ум, что нравилось Нюське. И ласково теребил ее тугую косу, гладил ее мягкие, запачканные маслеными ключами руки. А она просила его:
— Ну еще про что-нибудь, Евгений Палыч… Такие молоденькие, и уже видели сколько! Вот я слушаю вас, а сама ровно с вами хожу и все-все вижу. Нет, правда!
И Житов «водил» Нюську по Черному морю, по мертвой, изъеденной кратерами луне и таинственной Атлантиде. И вдруг…
— Здорово, Нюська!
В окошке раздаточной знакомая Житову физиономия Романа Губанова.
— Ой, Ромка! Ты? А говорили, уехал…
— Да нет. Заработку не стало. Хотел в МТС уйти, а тут Листяк: «Айда к нам, есть машинки». Отпросился, переводом оформили…
— Так заходи сюда, чего же ты?.. — Нюська вскочила, откинула дверную защелку, приставила к столу еще одну табуретку.
Губанов вошел, бросил Житову: «Здрасте», — и сел, поворотясь к Нюське. Житов обескураженно косился на своего недавнего обидчика и соперника, боясь встретиться взглядом с Нюськой. Вот когда он как следует разглядел его. Тогда в малахае, в вывернутом вверх мехом охотничьем полушубке он показался ему значительно старше, по-мужичьи грубее. Теперь же, в облегающем его статную фигуру комбинезоне, Роман производил впечатление здорового, добродушного парня. Крепкий, чуть-чуть коротковатый нос, волевой раздвоенный подбородок, брошенные назад русые волосы… Столяров! Это же его лицо! Да, такие лица нравятся девушкам. Вот и сестра Житова трижды бегала смотреть «Цирк» и только ради этого Столярова. А Нюське? Ведь она тоже девушка…
— Евгений Палыч, познакомьтесь. Это же он вас в тайге тогда настращал… Дурак ты, ой дурак же ты, Ромка! — ткнула Нюська в неподатливое плечо парня.
Губанов виновато улыбнулся Житову.
— Я думаю, мы успеем еще познакомиться, — не сдержался, чтобы не съязвить Житов.
— Факт, — добродушно согласился Губанов, явно не поняв Житова.
Зато поняла Нюська.
— Вы это про тайгу, Евгений Палыч? Помнить будете, да?
И это «помнить будете» больно хлестнуло Житова. Зачем она так? Да еще при этом…
— Он хороший, Евгений Палыч. Мы с ним еще в школе учились, — продолжала бить в сердце Житова Нюська. — А если блажит когда… так ведь все парни такие.
Житов не выдержал.
— Я пойду.
— Куда? — всполошилась Нюська. И в ее широко раскрытых глазах действительно был испуг.
— Домой. И так уже поздно…
…«Ну и пусть пугается, — разжигал себя мысленно Житов, выйдя из автопункта. — Еще не раз пожалеет о своей выходке. Тогда Ромка, сейчас опять Ромка… Неужели она хочет променять меня на него? Соскучилась, наговориться не может. „Заработку не стало“!.. „Айда к нам, есть машинки“!.. Заработок, машины, ключи — и вся тема. А потом о чем говорить будут? Кто с кем гуляет? Кто кому морду набил?..»
И, сидя у себя в номере перед пылающей топкой, Житов все думал и думал о Нюське, о ее странном отношении к нему. Зачем он, Житов, ушел, оставив ее наедине с этим хамом? Наверняка еще увяжется проводить ее после смены. Еще приставать, нахальничать будет… Пойти разве, встретить? Нет, ни за что! А ведь он так был уверен в Нюське! Даже домой написал: ждите с женой-красавицей…
