Мысль об этом не давала покою. Иногда он представлял себя немецким лейтенантом. В такие минуты Лукан даже подумывал, как бы переделать свое имя на немецкий лад. Чаще всего он видел себя в мыслях всесильным бауэром…[5] Закончится война, дадут ему землицы, этак гектаров… И как раз тут возникали у Лукана сомнения. Сколько же ему дадут? Пятнадцать, двадцать гектаров? А может быть, и еще меньше?.. Вот если бы он был как следует отмечен фон-Фрейлихом, дали бы, может быть, пятьдесят или сто… Эх, чорт бы побрал этого Штирке! Глаза только мозолит… Одно знает — приказывать умеет. Когда же доходит до наград, то Штирке получает кресты и чины, Лукан же какую-то медаль. И к чему она ему?..
Лукан хмурит брови, желтые глаза его становятся сердитыми, смотрят угрюмо и злобно. Но через минуту лицо его снова проясняется. Пусть хоть десять или пятнадцать гектаров дадут! Все таки он будет жить господином — не так, как другие…
Когда Штирке уезжал, Лукан разрешал себе отдых. Он останавливался со своей бандой где-нибудь в глухом селе или хуторе и пил без просыпу самогон. Он все-таки до чортиков устал за эту зиму, шатаясь по лесам, маскируясь то ленточками, то трезубцами, чтобы избежать нападения со стороны партизан и населения…
В этот день ожидали возвращения Штирке. Лукан решительно отставил в сторону шестой стакан и приказал подать подводу. Хотя Лукан и был старшим, все же следовало выехать навстречу капитану. Разгневается Штирке — тогда не видать Лукану после войны собственного имения.
* * *
Софья Петровна и Тимка подходили к селу. На околице их остановили дозорные Лукана:
— Куда идешь, старая?
— В Озерки.
— Ага, в Озерки! Это что, возле шоссейки?
— Да-да.
— А откуда и зачем идешь?
Софья Петровна рассказывала нараспев:
— Из Подлесья я. А это внучек мой, дочерин сын. Дочка замужем в Озерках.
— А документы у тебя есть?
— Какие же теперь документы? — удивилась женщина. — У нас в Подлесье никакой власти нет. Да и для чего они мне, документы? Видно, какая женщина идет.
Тимка стоял, потупив глаза в землю и изредка поглядывая на дозорных. Ему очень хотелось знать: кто же они? И на полицаев не похожи, и не партизаны. А может быть, партизаны? Спросить разве?.. Но Тимка тут же вспомнил слова Ивана Павловича о том, что в этих краях бродит какая-то фашистская банда, которая выдает себя за партизанский отряд. И мальчик благоразумно промолчал.
Дозорные отпустили женщину с ребенком, ибо они не вызывали никаких подозрений: бабушка шла с внуком к родной дочери. Мало их разве ходит!
Медленно, усталым шагом они вошли в село. Возле первой хаты остановились, присели у колодца на скамью.
Солнце пригревало, было тепло даже в тени, а на пригорке возле колодца земля уже высохла. Так приятно было отдохнуть! К тому же им очень хотелось пить.
В селе стояла тишина. Тимка вошел во двор, чтобы попросить ведро, а Софья Петровна осталась сидеть на скамейке, прикрыв глаза от солнца, думая о своем.
…Была у нее семья, были муж, сыновья, дочь, а осталась к старости одна-одинешенька. Она знает, что старшие где-то воюют и скоро вернутся. Придет Иван, вернутся старшие сыновья… А Василька уже никогда с нею не будет! Не узнает она даже, где его могилка… ее самого младшего, самого любимого… Чтоб вы, людоеды проклятые, вовек детей своих не увидели!..
Софья Петровна не может сдержать слез… Так было и в отряде. На людях, при всех, спокойна, разговаривает с достоинством, уверенно работает, а только приляжет, останется одна со своими мыслями, так и льются из глаз слезы… и, вся в слезах, засыпает. И все снится ей Василек. И чаще всего так: стоит за речкой — такой, каким был, когда еще в школу не ходил, — протягивает к ней ручонки и зовет: «Мама, мама!..» А она не знает, как через речку перебраться к сыну… Кричит она во сне, зовет на помощь, но никто не слышит, никто не приходит. Так и просыпается старая мать в слезах и горе. Нет ни реки, ни Василька…
Стук колес оторвал Софью Петровну от горьких мыслей. Она подняла голову и увидела, что по улице мчится подвода с вооруженными людьми. Что за люди? Партизаны или враги?
Подвода приблизилась, и Софья Петровна уже могла разглядеть раскрасневшиеся лица сидевших на ней людей. Ее обдало холодом: один из них показался ей очень знакомым. И сразу чуть не лишилась чувств… Это был Лукан!
Она опустила голову в надежде, что Лукан ее не узнает и подвода промчится мимо. В голове была только одна мысль: хоть бы Тимка не вышел так скоро, хоть бы задержался! Как ему сказать? Пойти в хату?..
Не успела она подняться со скамьи, как подвода остановилась, и Софья Петровна услышала знакомый голос:
— Здорово, Иваниха! Далече, далече забрела…
Лукан стоял перед нею, раскорячив ноги, помахивая короткой плетью, и в его глазах играло злорадство.
— Значит, в разведчиках работаем, Иваниха? — спросил он так приветливо, как будто встретил кого-нибудь из родных.
Софья Петровна поднялась со скамьи, посмотрела Лукану прямо в глаза:
— Да, брожу по свету… Побираюсь, кусок хлеба выпрашиваю…
Глаза Лукана потемнели, лицо налилось кровью.
— Прикидываешься, сволочь! — крикнул он и стегнул женщину плетью.
Софья Петровна поняла, что встретилась со своей смертью. Она выпрямилась, словно не чувствуя боли, глаза ее вспыхнули гневом.
— Подлюга! Палач! — сказала она громко и плюнула Лукану в глаза.
Лукан вытер лицо рукавом и еще несколько раз хлестнул ее плетью.
— Ты так?.. Расстреляю… живою в огне сожгу!..
Тимка видел все это со двора через узенькую щелку в заборе. Он сразу понял, в чьи лапы они попали. В том, что Лукан будет мстить матери Василька, не было никаких сомнений. Нужно было действовать, и немедленно — пока его не схватили, потому что тогда обоим конец. Нужно спешить к своим!
Он осторожно отошел от забора, проскользнул за хату и садом пробрался на другую улицу, выходившую в поле. До леса было километра четыре. А там…
Он вышел на улицу. Нигде не было видно ни души. У соседней хаты стоял привязанный к воротам конь под седлом. Тимке было ясно, что в хате находится один из бандитов. Мальчик повернул на огороды, чтобы бежать дальше, но вдруг остановился. А что, если взять коня?..
Мысль была настолько заманчива, что не нашлось сил ей противиться. Тимка заглянул во двор, у ворот которого стоял конь. Там никого не было. Не колеблясь, Тимка отвязал поводья, сунул ногу в стремя, вскочил на коня и, припав к гриве, помчался в поле.
Да, умел Тимка ездить! Еще в колхозе Саввин отец позволял иной раз ему и Савве покататься верхом. Ездили они на лошадях и в Соколином бору… Только ветер свистел в ушах, да земля глухо гудела под копытами…
Его заметили. Кто-то из бандитов, стреляя, погнался за ним верхом. Но разве можно было догнать Тимку!..
Услышав выстрелы, Лукан побледнел и выбежал со двора на улицу.
— Утекает, утекает! — кричал один из бандитов, посылая Тимке вслед автоматные очереди.
— Догнать! — крикнул Лукан и яростно хлестнул нагайкой по голенищу собственного сапога. — Куда смотрите, раз-зини!
Софья Петровна догадывалась, что произошло. Радость за мальчика охватила ее. Ну и молодец же мальчуган! Пусть сама она погибнет, но Тимка… «Желаю тебе удачи, сыночек!»
— Ты с кем была, ведьма? — спросил разъяренный Лукан, снова подходя к ней.
— С кем была, того уже нет.
Лукан скрипнул зубами:
— Эй, послушай, Софья, не будь глупой… потому что я тебе такую жизнь придумаю… Расскажи лучше обо всем. Расскажешь о партизанах все по совести — помилую… Мы же из одного села.
— Из одного села, да не одного корня…
— Не дури, Софья! Или тебе жизнь не мила?
— Сжалился! Лучше о своей голове подумай.
Лукан, побагровев от ярости, снова замахнулся на Софью Петровну, но в это время один из бандитов сказал:
— Господин капитан идет.
Приказав отвести партизанку в штаб, Лукан побежал навстречу капитану.
