Она не знала ответа на этот вопрос.

Она предложила Пруденс довезти ее до дома в Блумсбури, хоть это и означало объезд хорошо вымощенных улиц через Гайд-парк, но Пруденс отказалась. Будь у нее возможность отговорить леди Харкасл от скандала, Эмили не упустила бы шанса, но Пруденс считала, что все мольбы Эмили матушка пропустит мимо ушей.

Так что когда экипаж остановился у парадного крыльца, Эмили оставалось лишь ждать возвращения Малкольма и надеяться, что успеет признаться ему до того, как другие сообщат ему новость.

Когда же она поднялась на крыльцо особняка, так и не ставшего ей домом, дворецкий приветствовал ее:

— Его светлость уже возвратился, миледи. И ждет вашего присутствия в своем кабинете.

Эмили отдала дворецкому плащ, сумочку и перчатки — все, что могла отдать, чтобы выиграть хоть секунду у неизбежной встречи. И в одиночестве зашагала по коридору. Шаги ее полусапожек гулко отражались от голого деревянного пола. Она слышала, как ее шаги замедляются до темпа похоронной процессии.

Дверь в кабинет Малкольма оказалась закрыта. Эмили остановилась перед ней. Рука, которой она собиралась стучать, дрожала, как лист на ветру.

— Ты сама это устроила, — прошептала она. — Сама и справляйся.

Она стукнула по дереву кулаком.

— Войди, — загремел голос.

Эмили толкнула дверь. Малкольм сидел в конце комнаты, между столом и французской дверью за ним. В сумерках приближающейся зимы его лицо было неразличимо. Он не зажег ни свечей, ни ламп, ни даже камина. В комнате было холодно, но сам он пылал от жара. Раскинувшись в кресле, сбросив камзол, жилет и галстук, которые грудой лежали теперь на столе, он выглядел королем ада, ждущим свою фаворитку.

Эмили задрожала и прикрыла за собой дверь. Ее воображение было неудержимо и в хорошие моменты, но сейчас, пожалуй, даже более, чем в день смерти своего отца, Эмили боялась ему поддаваться.

Когда она повернулась к Малкольму, он все еще сидел, наблюдая за ней исподлобья, и мрачно потягивал что-то из бокала в руке.

— Подойди сюда, — приказал он.

Он редко оставался сидеть в ее присутствии. Эмили сглотнула комок в горле. И ей внезапно захотелось сбежать, спрятаться, забраться в самый глубокий подвал и надеяться, что гроза отгремит без нее.

Но она подошла к нему. Это был ее долг. Что бы ни случилось, он не заслуживал трусливой жены.

И она не была готова признать поражение.

Это была самая долгая прогулка в ее жизни. Он не улыбнулся. Не поднялся ей навстречу. Не выказал ни намека на поддержку. Его глаза над кромкой бокала оценили сначала ее грудь, затем бедра. Он наблюдал за ней так, словно Эмили была темной богиней. А он — языческим охотником, разрывающимся между страстью и обязанностью ее уничтожить.

Она дошла до кресла, стоящего у стола. Вцепилась в спинку, ожидая, когда он заговорит, и зная, что, если она заговорит первой, ее слова превратятся в бессвязные просьбы. Малкольм мрачным голосом разрядил тишину:

— Зажги свечу.

Она посмотрела на стол перед собой. Дрожащими руками подняла трутницу. Раньше она отлично с ней управлялась, но сейчас все усилия были напрасны. Она не высекла ни единой искры.

Малкольм выругался. Отставил бокал с такой яростью, что чуть не разбил его, обошел стол и вырвал огниво из ее дрожащих рук. Свечу он зажег с первой попытки. Пламя окутало его лицо демоническими тенями. В его глазах были вопросы, на которые Эмили не смела ответить, а в напряжении скул виделось осуждение, на которое она не хотела смотреть.

Он вернулся в кресло и развалился в нем. Эмили хотела присесть, но он жестом остановил ее.

— Я не разрешал тебе садиться, жена.

При последнем слове губы его дернулись. Эмили со всхлипом вздохнула.

— Ты позволишь мне говорить? Или уже решил со всем этим покончить?

— С чего ты взяла, что я собираюсь с чем-то покончить?

Она выдохнула, избавившись от крупицы страха. Пока он не готов ее бросить, у них остается шанс…

Но он не закончил.

— Ты знаешь, что развод неприемлем. И я все еще хочу от тебя наследников, пусть даже придется для этого привязать тебя к кровати.

Эмили села, не дожидаясь его разрешения. Она просто не могла устоять на подгибающихся коленях, а в его голосе звучал такой холод, что большей ярости вызвать она не могла.

— Не нужно быть таким жестоким, Малкольм. Я пришла сюда, чтобы умолять тебя о прощении.

— Умолять о прощении? — спросил он. И рассмеялся — мрачным, режущим смехом, который смел остатки ее защиты. — Тогда тебе лучше начать на коленях. И использовать свой прелестный ротик далеко не для лжи.

От его грубости что-то сломалось внутри.

— Как ты смеешь? Можешь прогнать меня, если хочешь, но я не позволю так со мной разговаривать.

Его глаза не могли потеплеть, это всего лишь обманчивый свет свечи. Голос Малкольма был все еще грубым и непоколебимым.

— Я могу говорить все, что пожелаю сказать. Вчера ты хотела разговора о нашем браке. Вот разговор.

— Что изменилось? — спросила она.

Было вполне очевидно, что Малкольм узнал о ее секрете, но она пыталась получить отсрочку, дать шанс любовнику, которого она знала, проявиться сквозь воина, который с ней говорил.

Но ярость, которая им управляла, была слишком сильной для этого. Малкольм подался вперед, выискивая книгу под испорченным галстуком. Эмили узнала ее мгновенно, а он удерживал книгу за корешок двумя пальцами, как ядовитую тварь.

— А теперь, женушка, — сказал он смертельно спокойным тоном, — скажи мне правду единственный раз в своей жизни. Ты написала это?

Она встретилась с ним глазами. Он уже принял решение. Но оставлял себе тень надежды — на то, что, вопреки всему, она сможет себя оправдать, сказать, что не скрывала этого от него.

Эмили не хотела, чтобы его надежда угасла.

Но этого было не избежать. Она призналась — так добрый охотник убивает добычу, с милосердной быстротой, но наверняка.

— Да. Я написала это.

Он уронил книгу на стол. Она открылась от удара, страницы смялись. Малкольм снова поднял свой бокал, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

— Я не хотела стать причиной скандала.

— В этом я уверен.

Эмили перевела дыхание.

— Никто бы не выдал мой секрет. Если бы ты женился на Пруденс…

Его глаза распахнулись.

— Не смей говорить, что это моя вина.

— Я знаю, чья в этом вина. Но я написала книгу задолго до нашей встречи. Если бы я знала…

Она замолчала.

— Почему ты не сказала мне? — спросил Малкольм. Слова с трудом пробивались сквозь гравий его голоса и окровавленными опускались к ее ногам.

Эмили развела руками:

— Когда? Когда я могла об этом сказать? Как только мы поженились? Зачем было портить лучшие дни моей жизни? Или в Лондоне, когда вне постели ты не сказал мне и пары слов?

Ее ярость вспыхнула в опасной близости от чувства вины.

— Я была не права, не признавшись тебе, — продолжила Эмили. — Но не притворяйся, что лишь мой секрет разбивает наш брак.

— Меня беспокоит не твой секрет, — ответил Малкольм. — А то, что ты не сумела довериться мне. И я узнал обо всем от Кэсселя, в полном народу «Уайтсе».

— О Господи, — прошептала она. — Правда?

— Не я в этой комнате лжец, — отрезал он. — Все, чего я от тебя требовал, все, чего просил, это не начинать скандала. Неужто это так много?

Неудивительно, что он так холоден. Узнать о ее авторстве на публике, таким унизительным образом…

— Мне жаль, Малкольм. Мне очень и очень жаль. Если бы я знала, когда писала ее, что все закончится этим, что обойдется тебе так дорого…

— Поздно теперь извиняться, — отрезал он. — Если бы ты призналась, если бы доверяла мне, возможно, итог получился бы иным. Но ты не смогла.

— Хорошо. Я многого не смогла. Но я, по крайней мере, признаю, в чем мои ошибки.

Он не принял удар.

— И что мне теперь с тобой делать?

Это был почти шепот, скорее вопрос самому себе, чем то, на что Эмили могла бы ответить.