Мартынь даже не выругал их, только принудил себя не ронять достоинства предводителя.

— Ну, а теперь ступай домой и запрягай лошадь в борону! Караул больше выставлять не будем, — они, слышно, в другую сторону повернули.

Произнес он это так, точно сейчас получил достоверные сведения и только потому и явился сюда. Дозорные живо переглянулись, лиственец раскидал сложенные в костер еловые сучья.

— Ну, ежели в другую сторону, так можно и по домам, чего ж тут понапрасну околачиваться. Время весеннее, работы по горло.

Болотненский отдал рог вожаку, и караульные тут же зашлепали с холма так быстро, что Мартынь еле поспел бы за ними. Но он не спешил, а шел медля, разглядывая гладкий иссиня-лоснящийся инструмент с медным мундштуком и искусно вырезанным кантом. Выходит, он теперь трубач… Значит, Холодкевич и все остальные правы — напрасно он морозил людей здесь зимою и заставлял дремать весной… А разве не напрасным был весь поход прошлым летом? Нет, не тот это путь — сам барон так сказал. Кузнец стиснул зубы и сердито тряхнул головой; все время он думал об истинном пути и теперь, наконец, хотел полностью уяснить себе все.

Халупу Инги Барахольщика он приметил еще прошлой осенью, возвращаясь из похода, и там, казалось ему, он может найти какой-то ответ. Покосившаяся, растрепанная ветром крыша риги маячила на самом краю болота, проселок к дому почти весь зарос лозняком. Инга никогда и не пытался его расчистить; нерадивость, вообще присущая болотненским, ему была свойственна вдвойне. Вместо ограды несколько покривившихся и сгнивших жердей. Чем-то страшно недовольный, болезненно хрюкая, по двору носился обросший щетиной, усеянный вшами поросенок. Близ риги, греясь на солнышке, сидела на чурбачке Трина, в щель ворот предовинья выглянул мальчишка и сразу же исчез. Вдова покойного Инги убралась под молодую девку. Ноги у нее босые и немытые, зато волосы заплетены в две косы с распущенными концами, на голове веночек из листьев грушицы, на коленях красный платок с оборванными краями; она как раз старалась раздергать, его так, чтобы получилась бахрома. Работа эта требовала такой осторожности и тщания, что некогда было даже глаза поднять на чужого, хотя она видела, как он подходил. На мгновение подняла палец, на лице мелькнула таинственная и кокетливая улыбка.

— Нет уж, музыкантик, ты лучше не играй, он у меня плясать не умеет, а я одна не могу. А с другими не смею, он обижается.

Кого она разумела свихнувшимся умишком, и сомневаться не приходилось. У Мартыня сердце сжалось.

— Что это ты делаешь? Зачем платок порвала?

Трина даже рассердилась.

— Взрослый человек, а говорит, будто дитя несмышленое! Да разве ж я его порвала? Это же шелковый платок, только бахрому забыли приладить, вот я и рукодельничаю. Чтобы на плечи накинуть, как он придет. Сегодня суббота, и вечером он придет; прошлую субботу не пришел, а сегодня будет обязательно.

— Чем дурить, лучше бы поросенка загнала в закуток да накормила.

Она перевела взгляд на визжащего поросенка; казалось, женщина вот-вот придет в себя и заговорит нормально. Но нет — в глазах снова блеснула пугающая улыбка, и она еще пошутила.

— Мать говорит, что у него, мол, есть Мице Талупе, да только это неправда. Только я одна знаю правду. С Мице он только балуется.

Мартыню стало не по себе. Снова заметив мальчишку, он подозвал его. Тот не вышел, а только высунул голову в щель, верно, стеснялся своих страшных лохмотьев.

— А ты чего ей дозволяешь дурить и платок портить!

Мальчуган, покусывая длинную ржаную соломинку, стараясь нащупать коленце, которое так приятно похрустывает на зубах, ответил равнодушно, видимо, привыкнув к материной дури, как к самому обычному явлению:

— А что поделаешь, — куда ни положи, везде отыщет. Вчера у простыни край оборвала, только бахрому свою и знает. Да так-то оно и лучше, целый день сидит на солнышке и не бродит невесть где. Еще когда снег таял, ноги поморозила.

— А харч-то у вас есть?

— Есть.

Для своих лет парнишка тоже, видать, был не очень смышлен. Мартынь оставил его в покое. Трина ласково гладила расстеленную на коленях тряпку и жужжала, словно пчела, охмелевшая от цветочного сока:

Мой милый солдатик, солдатик лихой,

Хоть конь и господский, а всадник-то мой…

Ну что тут скажешь, чем поможешь? Мартынь ушел, словно придавленный тяжелой ношей. Совсем спятила. Была бы еще в живых Лавиза из имения, дала бы ей какого-нибудь снадобья, а больше никто помочь не сможет. Бедная баба, забыла, каким лентяем и прохвостом был покойный Инга и сколько раз она сама жучила его за шашни с разными Мице и Миннами. Помешавшийся рассудок сохранил одно светлое, может быть, единственно прекрасное, что пережила на своем веку, все остальное точно впиталось в болото, как неласковая пролившаяся дождевая туча. Да ведь так-то оно и лучше — она же не сознает всей глубины несчастья, ждет своего Ингу, который только балуется с Мице Талупе, а по субботним вечерам приходит к ней, Ингу, который желает, чтобы волосы у нее были заплетены в две косы и на плечи был накинут шелковый платок с бахромой…

«Лучше… вот так лучше!» Мартынь выбранил себя — ноша стала еще тяжелее. Величайшее бедствие, в какое можно ввергнуть человека, еще хуже смерти. Из-за этой проклятой войны и по его собственной вине! Не будь ее, шпыняла бы она этого лежебоку и бабника, ходила бы заплаканная, но все же была бы в своем уме и сознавала, что живет. Сознавала — точно сознавать это бог весть какое счастье и утешение! Он стиснул зубы. Теперь он убедился, как живется Трине, да разве ж этого довольно? Тут же где-то среди болотненских погибает по его вине еще один несчастный. Инта уже несколько дней назад дала знать, что Букису совсем плохо и она уже не в силах ничем помочь. А разве он сможет? Но сходить надо обязательно, он еще не настолько струсил, чтобы не осмелиться глянуть на дело своих рук. Да где же эта усадьба Букиса?

Маленькая девчушка, босая, с льняными волосами, сунула палец в рот и подумала. Ага, она вспомнила, это тот дядя, что был на войне и скоро помрет; если до четверга помрет, то в воскресенье схоронят, и она тоже пойдет на кладбище, отец ей сплел новые лапти… Дорога? Да это же всякий знает: вон там, где большая ветла на краю канавы, прямо мимо нее, только не первый двор и не второй, а вот как третий будет — это он самый и есть.

Усадьбу Букиса разыскать было нетрудно, девчонка указала верно. Букиене как раз вышла из ворот и, проходя мимо, только головой кивнула: да, там вон и лежит. Она не выказала злобы и ни в чем не упрекала, только выглядела надломленной и озабоченной. Может, и она думала о том, помрет ли муж до четверга и можно ли будет в воскресенье схоронить. И кого на похороны звать, и что для поминок готовить — ведь хлопот-то сколько!

В полумраке риги еле можно было различить, где лежит Букис. Прежде всего Мартынь увидел маленького парнишку, ползавшего по соломе и очень довольного тем, что отец для его удовольствия с каждым вздохом испускает сквозь зубы глухой гуд, словно из подземелья. Хорошо, что Букис лежал на здоровом боку, повернувшись к стене, и можно не смотреть ему в лицо. Инта уже сообщила, что у него антонов огонь по ляжке разошелся до самых кончиков пальцев и уже ползет куда-то вверх. Теперь только ждать: как дойдет до становой жилы, так и конец.

Букис слышал, как вошел кто-то чужой; гуд прекратился, только свистящее дыхание вырывалось из ноздрей, значит, зубы крепко стиснуты. Мартынь еле разжал свои — надо же что-то сказать.

— Ну, как ты?

И удивился, услышав, что Букис проворчал в ответ точно таким же тоном, как и тогда в походе:

— Ничего, только вот помереть никак не могу.

Да, тут и сам вожак бессилен. Потоптался с минуту, тщетно ломая голову, что бы еще такое сказать, но, так и не найдя слов, повернулся и вышел вон. Когда он переносил ногу через порог, Букис снова загудел.

До четверга он не помер и в воскресенье все еще доживал, хотя накануне уже не отвечал даже жене. Но за это время, пока Букис все еще не мог испустить последний вздох, похоронили богаделенского Яна. Кузнец пошел на кладбище, снова упрекая себя, как это уже вошло у него в привычку. На этот раз за то, что не удосужился навестить покойного и в последний раз поговорить с ним, ведь Крашевский многое мог сказать, а теперь он уже ничего не скажет. И возможно, что сказал бы он именно то, над чем Мартынь ломает голову, над чем все время бьется, ведь этот Ян-поляк был умница.