Холодкевич кивнул Мартыню, чтобы тот сел рядом. В первый раз за все время обвел усталым взглядом толпу мужиков, разыскал Мегиса и сказал:

— Этот, что вы привели с собой, Мегис, как вы его зовете, говорит, будто ты хочешь взять его в помощники в сосновскую кузницу. Так оно, Мегис?

Мегис скривился в такой улыбке, что, кажется, вот-вот польются слезы. Подбородок его дрожал, эстонский выговор проявился еще сильнее:

— Оно так, барин, да только теперь я уже передумал. Сегодня вечером схоронил своего сына — он у меня был последний, больше никого не осталось. Так мне бы лучше подле кладбища… хоть ненадолго, пока это у меня пройдет.

Барин ухмыльнулся, с сознанием власти откинул голову, так что затылок уперся в живот Марии, и сказал сурово:

— Речь идет не о том, где лучше тебе, а что лучше для имения. И выходит, что тебе надобно остаться в Лиственном. Мой старый кузнец, тот самый дурак, что схватил раскаленное железо, остался без рук. Какой уж теперь из него кузнец, коли баба или девчонка его с ложки кормят. Одним убогим в имении больше. Петерис пока еще один не потянет, волей-неволей надо мне оставить Мегиса, а тебе, Мартынь, придется в Сосновом обходиться одному.

При обращении к Мартыню в голосе Холодкевича барственных ноток почти не чувствовалось. Кузнец с усилием оторвался от своих мыслей.

— Обойдемся, отчего не обойтись, коли барину так угодно. Сосновцы подождут, покамест я по очереди всем справлю, что надо. Я вот только хочу попросить за тех, кто ждать не может, — думаю, барин понимает. Я про тех, кто остался без кормильцев…

Холодкевич кивнул головой.

— Понимаю и сам уже о том подумал, хотя и думать тут особенно не приходится. Дети Краукста розданы по хозяевам, — самому меньшому полных семь лет, уже свиней пасет и хлеб себе зарабатывает, — а о двоих и вовсе говорить нечего, их любой с охотой примет. Дардзану работник надобен, это так, да и там найдется помощник. У Грауда сыну шестнадцать стукнуло, нынешним летом уже сено косил, — Иоцис может пойти в Дардзаны на место Юкума. Ну, кто еще?

— Барин позабыл о Клаве… Осталась жена с четырьмя малолетками…

Холодкевича это, видимо, задело — оно и понятно: кузнец стал забывать, кто он такой, кто они оба, смеет вмешиваться в господские дела. На этот раз он заговорил более резким тоном:

— Я ни о чем не забываю, о жене Клава я подумал прежде всего и уже кое-что сделал. Во всяком случае я наказал сделать, не знаю только, выполнено ли…

Он отыскал глазами старосту — Беркис все время стоял позади сидящих. Держа шапку в руках, он сделал шаг вперед.

— Исполнено, барин; сразу же, как днем подоили, велел отнести ей горшок молока и каравай хлеба. Мяса пока еще нету: только сегодня выбрали из засола, сейчас его коптят в риге, за этим старый Анджен присматривает. Завтра окорок отошлю.

Холодкевич снова кивнул головой.

— Видишь, кузнец, и мы кое-что делаем, не ты один радетель за всех. Только, по мне, выходит, что несправедливо драть с нас одних — люди шли биться не только за имение, а и за всех хозяев, вот и им надобно дать свою долю. Хотя бы до весны, а там видно будет.

— И вот еще… У Инты в Вайварах теперь есть ребенок… На нее будущим летом надеяться нечего, не работник.

— М-да, диковинное дело: трех здоровых мужиков ты у меня на войне оставил, а домой тащишь подкидышей, которых еще нянчить надо. Я вот слыхал, что Друст будто живет в Риге, а дочка его в няньках ходит — что-то вроде на господский манер. А чего это ты так печешься о Друстовой дочке?

Барин замолчал и поглядел с деланным удивлением. Мартынь покраснел и, оправдываясь, принялся сворачивать разговор на другое.

— Я же их подбил на этот поход, мне и заботиться надо о тех, кто тут остался… Не гневайтесь, барин, но только есть еще одно дело. Вон там стоит болотненский Бертулис-Порох; прежде его звали Бертулис-Дым, — сими видите, на кого он теперь похож. Беда бы и не так велика, и с таким лицом можно жить. Так-то он здоровый. Да вот горе, жена не захотела спать с ним в одной постели и убежала. Что же это за житье?

Бертулис-Порох все время скрывал лицо в тени, а тут заговорил, совсем убитый и несчастный.

— И вся волость изводит нас — обоих с Букисом.

— И это верно, барин. Подлецы не могут им простить, что не убежали с ними, а остались у нас. Нет, житья им там не будет, кто ж болотненских не знает. Может, барин и тут смог бы чем-нибудь помочь?

Холодкевич склонил голову и оперся на ладонь — Мария Грива облегченно перевела дух: все время поддерживать затылок барина было не очень легко. Барин думал довольно долго, вроде и глядя на мужиков, но наверняка никого не видя.

— Это надо сперва основательно обдумать. Я мог бы переговорить с болотненским управляющим, да этот придурковатый немец даже человеческой речи как следует не разумеет. К тому же у нас еще тяжба из-за порубежных угодий не кончена, с этими войнами и всякими злоключениями рижские господа нас, сельских жителей, совсем забросили… Букис — старый солдат, он нам в нынешние времена еще как может пригодиться. Этот черномазый… От него баба сбежала, а у Клавихи нет мужа и хозяина — что, ежели мы его к ней определим? Сильные мужики нам теперь нужны не только, чтобы пахать да казенную повинность справлять. Хоть калмыков вы там, на севере, и распушили, да татары вас самих разогнали. Разве можем мы быть уверены, что теперь все будет спокойно? Кто может поручиться, что в один недобрый час… Эх, и думать-то об этом не хочется!

Мартынь повернулся прямо к нему.

— Нет, барин, аккурат об этом и надо думать! Чего мы в походе добились? Только троих добрых мужиков оставили там. Почему татары ускакали прочь и дали нам убежать, этого я до сих пор не пойму, а могли бы, как воробьев, поодиночке всех перебить. Что же наша горстка могла поделать, коли они тучами из лесу валят? Вот ежели бы вся Видземе поднялась, ежели бы шведы как следует обучили, дали бы офицеров и верховых солдат, снабдили бы оружием и пушками, тогда бы совсем другой разговор был.

Ни он, ни Холодкевич не заметили, как тихо открылась дверь и в нее протиснулся богаделенский Ян. Он уже еле ноги таскал, опираясь на клюку, почти так же согнувшись, как кузнец Марцис. Обессилев от подъема по невысокой лестнице, он упал на скамью в том конце стола, где было совсем темно, только самые ближние соседи видели его землисто-серое, обросшее редкой свалявшейся бородкой лицо с лихорадочно сверкающими глазами. Дыхание у него стало таким слабым, что он даже не хрипел, откашляться уже не мог, только плечи временами подергивались да из приоткрытого рта вырывалось зловоние.

Холодкевич глядел на Мартыня, словно ожидая, что тот еще скажет, но, видимо, мысли его витали где-то в другом месте. Может быть, он даже ни о чем не думал, может быть, у него что-нибудь болело и он лишь прислушивался к боли в крестце или в бедре. Кузнец это хорошо заметил, и его обеспокоило подобное равнодушие. Сильно повысив голос, он продолжал:

— Видать, шведы бросили нас на произвол судьбы, забыли, так что надо самим о себе подумать. Военным походом мы больше идти не можем, ничего путного из этого не выйдет, но свои дворы отстоять сумеем; ежели все встанут заодно, то ни калмыки, ни татары не так уж страшны.

На этот раз покачал головой барин.

— У короля дела поважнее, чем заботы о нашей безопасности. Нет, забыть они о нас не забыли — и недели не проходит, чтобы новый приказ не поступил: везти в Ригу припасы либо фураж, в извоз ехать, высылать людей дороги чинить или мосты ладить где-нибудь в Икскюле либо в Роденпойсе. Это уж не казенные повинности, не подати, а чистый грабеж. Если русские не придут, свои правители дочиста оберут, только, в лесах и спасаться.

Мартынь пришел в раздражение.

— Не о том барин думает и говорит. Неужто уж мы только и можем, что мычать да в леса, как бараны, убегать, когда калмыки наши дворы выжигают? Ушло нас на войну двадцать, а вернулось восемнадцать. У нас же девятнадцать мушкетов, а у остальных — косы, цепы, вилы с топорами; косоглазые только тогда и страшны, когда бежишь от них. И думать надо не о бегстве, а о том, как отстоять себя.