— Ежели вы на месте станете топтаться, так всю дорогу размесите, по уши утонете. И станут тебя кликать не Ингой Барахольщиком, а Ингой Меси Грязь.
Инга только нагло ухмылялся.
— На то ты вожак, чтобы людям новые клички придумывать.
К сожалению, Мартынь не удержался и крикнул:
— Ботало ты пустое! Не забывай, с кем говоришь! Чтобы у меня без шепотков да подговоров в строю! Порки отведал, так поглядывай, как бы еще чем-нибудь не разжиться!
О порке лучше было не напоминать, — даже и у такой тряпки, как Инга, есть своя гордость. Он побагровел, рот его искривила враждебная усмешка.
— Чем же это я еще могу разжиться?
Букис понял, что добром тут не кончится, подскочил и, замахнувшись ружьем, взревел:
— Да замолчи ты, неслух окаянный!
Не тут-то было, ругань не помогла — даже наоборот, толпа болотненских поплелась еще медленнее. Ян чертыхался: тащатся, как овцы с обмотанными копытами. Передним так часто приходилось останавливаться и дожидаться, что это в конце концов надоело и всех взбесило. Ведь таким манером и тьма посреди дороги застанет! Пропустили бездельников вперед — и это не помогло. То одному, то другому, а то и двум сразу вдруг приспичит по нужде в кусты, остальным все равно приходится ждать. Ну как тут узнаешь, то ли всерьез они, то ли нарочно — ведь животами маялся и кое-кто из сосновцев и лиственцев. Но и они не вытерпели, чтобы не поддеть:
— На месте вожака мы бы приказали вам так и переть со спущенными штанами, чтобы зря не задерживать.
— Отсчитать пятьсот шагов, расставить в ряд у кустов и по очереди отпускать.
Но и болотненцы за словом в карман не лезли.
— Коли поешь капустки со свежими червячками, так не диво, ежели по три раза на часу в кусты станешь бегать.
— А болотной похлебочки похлебаешь, так и четвертый раз сбегаешь.
— Пороть надо, это снадобье хорошее, разом животы поправятся.
Да разве ж за это выпороли?! А остальным лучше, что ли?! А они что — едут на парной упряжке, как барон Динсдорп, либо угощаются винами из Неметчины, как Холодкевич?! Да разве ж поможет дельное слово, коли разумом тронулись?! Добром уговаривать и вовсе смыслу нет — обязательно подумают, что последнее слово за ними. А тогда прощай авторитет вожака и послушание! Всех пятнадцать человек каждый день пороть не станешь, а какое наказание им еще придумаешь? Расстрелять Ингу? Это немыслимо: пусть он и пустобрех и скотина, но ведь все-таки свой человек. Да и кто поручится, что тогда не вспыхнет открытый бунт? У них же тоже ружья. А ежели у самих нет единодушия, так как же они могут биться с косоглазыми чертями, которые уже, может быть, высматривают из-за чащи… Мартынь поотстал на десяток шагов и стал держать совет со старшими, но и они не видели никакого выхода.
В предвечерний час ополченцев сильно напугал выстрел Криша в глубине леса. Правда, противника там не оказалось. Кришу попался довольно крупный козел, и он не мог удержаться, чтобы не застрелить его, хотя палить без серьезной причины было настрого заказано. Выговор, правда, Кришу достался довольно мягкий: после заплесневевших сухарей и червивой капусты свежее мясо прельстило даже самого Мартыня. Животное было упитанное и тяжелое, одному человеку далеко не унести, да и то надо мушкет отдавать товарищу. Когда подошел черед болотненских, они опять начали валять дурака — охали, кряхтели, словно на плечи им взваливают целый воз, несли по двое, волочили по земле, пока старшой лиственских не двинул одного из них в грудь и не приказал нести своим: нельзя же допустить, чтобы добро по грязи волочили.
С наступлением темноты четырех человек выставили в караул на дороге, по две пары, поодаль друг от друга, чтобы обезопасить себя с обеих сторон. Ополчение перебралось через зыбкую топь, там, где верховым никак не переправиться. Расположились на небольшом, заросшем липами и орешником пригорке. Болотненские в самом низу его, довольно далеко от остальных. Тушу подстреленного козла разрезали на три части и поделили жеребьевкой. Болотненским досталась голова и передние ноги. Они, конечно, опять сочли, что им досталась самая худшая часть, даже и огня не развели, ругались, верно, и махали кулаками, хотя различить их в темноте было трудно, а ветер заглушал слова. Сосновцы и лиственцы развели огонь ровно настолько, чтобы сварить мясо, а потом сразу же потушили костер и завалились спать под кустами в заветрие. Но выспаться так и не пришлось: всю ночь бушевала буря, деревья в ольшанике гнулись и стонали, несколько раз поодаль резко трещало падающее дерево, кусты метлами ветвей хлестали утомленных, беспокойно дремлющих воинов. Все время во тьме чудился подозрительный шум; ухо, прижатое к земле, слышало гул шагов, хруст ломающихся сучьев и чавканье тины. То и дело кто-нибудь подымал голову, прислушивался и толкал соседа. Шаги? Нет, а вот грязь хлюпает. Кто-то слышал, как тихо перекликаются на чужом языке, — конечно, все это от настороженности и тревожного сна.
Мартынь за кустом орешника долго совещался со старшими и еще порядочное время смотрел в непроглядную тьму после того, как те уже заснули. Ветер дул сбоку — услышат ли они предупреждающий выстрел с дороги сквозь адский шум? За весь поход это была самая тяжелая ночь для вожака.
Проснулся он от сильной встряски. Перед самыми глазами увидел лицо Марча, в рассветных сумерках оно выглядело неестественно серым, глаза широко раскрытые, какие-то перепуганные. Предчувствуя недоброе, Мартынь вскочил. Марч не сразу мог вымолвить слово, хотя обычно речь у него была гладкая и никто не слышал, чтобы он запинался.
— Они… они ушли…
Мартынь даже не сразу понял.
— Кто они? Кто ушел?
— Болотненские… Ни одного не осталось — все… Видно, еще сразу с вечера…
Мартынь кинулся к подножию взгорка, где вчера расположились эти бездельники. Да, ни единой души. Видны места, где сидели, но трава не вылежана, спать они не ложились, еще в дороге обо всем уговорились и сразу же вечером повернули назад. Теперь ясно, о чем они весь день перешептывались и почему так многозначительно ухмылялся Инга. С дороги заявились караульные, они ничего не заметили — ну, понятное дело, беглецы не в ту сторону и пошли. Внимательно осмотрев окрестность, нашли и следы: по откосу в болото, на восток; ясно, это для отвода глаз, теперь уж они, конечно, свернули на юг и шагают прямо к дому.
Видимо, мерзавцам мало было предательски оставить товарищей, они придумали пакость почище. Голову козла они насадили на заросшую мохом жердь как раз против привала сосновских. Рот разинут — какой-то умник ухитрился устроить так, что морда эта, казалось, нагло скалится. В зубы вставлен черенок с насаженной деревяшкой — это означало молот и, без сомнения, задумано как насмешка над кузнецом. В глазницы воткнуты неуклюже выструганные стрелы, а в развилку рогов — связанный лыком крест. Хорошего в этом пожелании было мало, но ратники сочли ниже своего достоинства разглядывать и выяснять смысл этих символов. Ян сильным пинком закинул пугало в папоротник и сплюнул. Мартынь равнодушно пожал плечами.
По правде-то сказать, не так уж он был спокоен. Стоял опустив голову и соображал, что же теперь делать. Гнаться следом нет никакого расчета: те уже шли всю ночь, да и найти их в этих лесах и болотах почитай что невозможно. А ежели и поймают, что это дает? Добром они не вернутся. Неужели же затевать побоище? Срамотища одна! Да и какой прок от этого стада, которое надо гнать силком? Положиться на него все равно нельзя. Лучше уж пусть их будет меньше, да зато каждый человек сознает и выполняет свой долг. Кроме Букиса, из болотненских остался еще Бертулис-Порох: как подошел вчера к Инте, чтобы та полечила стертые пятки, так и уснул у затухавшего костра, а теперь только глупо хлопал глазами, не соображая, печалиться или радоваться тому, что не ушел с земляками.
Значит, отныне в ополчении Мартыня было двадцать три ратника да Инта и Пострел, который барахтался на расстеленном платке, довольный и нянькой, и вообще своей судьбой. Заботы, хлопоты — одна помеха, а все же бородатые мужики ласково поглядывали на крохотного человечка, который, перевернувшись на живот, уже подымал голову и что-то довольно лопотал на своем языке. Может, он напоминал им собственный дом и семьи, за которые они пришли биться в эти чужие, полные неизведанной опасности леса. Сражаясь за Пострела и его няньку, они отстоят и собственных жен и детей… Мартынь поднялся на то самое место, где недавно маячила в насмешку насаженная голова козла. Каждое его слово звучало, как удар молота по раскаленному стальному клинку.
