— Совершенно верно, вот потому я и считаю тебя самым порядочным человеком. Но ведь это не первый случай, когда прохвосты одолевают самого лучшего человека, а я не могу поручиться, что нынче им не представится эта возможность. Поберегитесь, бабьи языки порой сильнее меча.
Мартынь повел могучими плечами.
— Пускай попробуют. А потом, у меня есть вольная грамота от самого генерал-губернатора Репнина. Что они мне сделают!
— Ой, не говори, милый мой! В такое время живем, что не только твоя, а и почище твоей грамоты теряют силу. А потом у тебя еще Инта и мальчонка подобранный, о них-то в твоей грамоте наверняка ничего не прописано. Теперь не те времена, когда валдавцы под Ригой могли убить барина и сжечь усадьбу, а за это, говорят, только два человека получили по двадцать розог. А вот недавно под Кокнесе в одном имении мужики взбунтовались против только что вернувшегося барина, — три дня там русские драгуны пороли старых и малых, некоторых, говорят, погонят в Ригу, где уж им петли не миновать. Так вот я и хотел тебе сказать: владелица Соснового пригласила их, чтобы на обратном пути завернули к ней.
— А чего ж им тут делать? В Сосновом никто не бунтовался.
— Нынче никто, а может, ты про старые годы вспомнишь? И за будущее никто не поручится, баронесса Геттлинг знает, к чему ей готовиться. Хорошо, когда наперед известно, что никто пикнуть не посмеет: русские власти мужикам потачки не дают. Это уже не первый случай, когда помещики ворошат давно забытые дела, а русские солдаты напоминают о них так, что мужики их сто лет не позабудут.
— Я сам был русским солдатом, меня никто пальцем не тронет.
Холодкевич поднялся, собираясь уходить.
— Хорошо-хорошо, тебе лучше знать. По правде, и говорить-то тебе ничего не следовало, но я уверен, ты зря не проболтаешься. Предупредить тебя предупредил, вот и все. Хватает с меня и своих забот.
Холодкевич предупреждал не напрасно. Через несколько дней четверо отрожских, выполняющих теперь особые задания баронессы, обегали всю волость со строгим наказом — всем, и старым и малым, собраться в имении. Ежели у кого со шведских времен сохранилось оружие, взять его с собой и сдать, укрывателей будут наказывать как бунтовщиков.
Всю ночь кузнецы решали, как быть с мушкетами, под конец порешили снести в имение, все равно вся волость знает, что они их хранят; вдвоем даже и с мушкетами ничего не добьешься. Писарь Экшмидт сидел за вынесенным на двор столом и записывал сдающих оружие, а те с трепетом выбирались из охваченной страхом толпы и, заранее чувствуя петлю, стягивающуюся на шее, следили, как гусиное перо, поскрипывая, пригвождает их имена к шероховатой бумаге. У пишущего было сердитое, обрюзгшее багровое лицо с синеватым носом, голос хриплый и злой; так и казалось, что это не господский писарь, а подручный палача, выстраивающий осужденных у виселицы. Набралось этих осужденных человек десять, в куче оружия виднелись два мушкета кузнецов, старый пистоль с треснувшим стволом, два поломанных меча, которые, судя по виду их, употреблялись для рубки лозняка либо для такой же совершенно безобидной работы, лемех с остро заточенным концом и дубовая палица, о которой только один владелец ведал, что она предназначается ни для чего иного, кроме колки дров. Люди не сводили выпученных глаз с лица Экшмидта, точно от него зависело судить или миловать. Староста Гриеза, стоявший позади него, выглядел совершенно безобидным — невзрачный старикашка с седой бородкой и узкими улыбающимися глазками. Только потом довелось распознать, что на самом деле таят эти ласковые глазки.
С рассвета до полудня толпа сосновцев простояла во дворе имения, ожидая господ; ведро за ведром носили из колодца, и все-таки три бабы и один подросток сомлели от жары. Восемнадцать бородатых и усатых солдат расположились в тени; рыгая, расправлялись они с закуской, выставленной барыней, щедро угощались из пивного бочонка и, гогоча, бесцеремонно тискали кухонных девок, которых время от времени высылала старостиха поглядеть, не потребуется ли чего господам военным. Под деревьями и у изгороди переминались изъеденные оводами кони, отмахиваясь от них и тут. На самой лесной опушке стояли двое извозных, у каждого в телеге двое арестантов; временами с телег поднимались измученные лица, в которых уже не было ни кровинки, не считая тех, что запеклись в коричневые полосы на лбу и щеках.
Но вот Рыжий Берт широко распахнул двери замка и в воинственной позе застыл подле них. Господа вышли на двор. Первым — офицер, ростом настоящий великан, с изрытым оспой лицом и черными глазами, налитыми кровью от злости, вина и сознания важности исполняемого задания. Солдат помог ему забраться в седло, затем перебежал на другую сторону и сунул его правую ногу в стремя, потому что сам офицер об этом уже не догадался бы. Он подъехал к толпе так близко, что конь, отбиваясь от слепней, едва не наступал на ноги передним. Холодкевич с баронессой остались стоять чуть позади, а гурьба челяди — у дверей замка.
С первого же слова офицер начал орать на нечистом, но все же сносном латышском языке, — значит, сам немец, что напугало мужиков еще больше. Четверть часа он честил их, пользуясь отборными словечками из богатого запаса русских слов. Правда, так и нельзя было разобрать, из-за чего именно он этак вопит; видимо, не совсем запомнил, что ему втолковала баронесса, а больше помнил о волости, которую только что усмирил. «Бунтовать тут задумали, сопливые рыла, русским властям противиться! Пороть, стрелять, вешать…» — как из вонючего мешка, сыпались его дикие вопли. Потом он заметил, что Рыжий Берт с кучером уносят сданное оружие к телегам с арестантами, и вспомнил, где находится. Только и всего? А где же, оружие, с которым эти свиньи, эти псы ходили воевать на эстонское порубежье? Против русских, против царского войска, негодяи!
Холодкевич подошел к нему и пояснил, что оружие ополченцев было им в свое время собрано в обеих волостях и теперь хранится в подвале лаубернского имения.
Имение, да. Офицер вспомнил и самое главное, ради чего его сюда пригласили, накормили и напоили. Имение — все равно что церковь, только без шапок сюда можно входить, это пусть каждый на веки вечные вобьет в свою тупую башку. И не сметь злобно буркалы таращить и даже в кармане кулаки стискивать. Русский царь вернул помещикам право наказывать за всякое непослушание и строптивость, за нерадивость и малейшее упущение. Господин и госпожа вольны казнить и миловать, и староста волен. Писаря, даже кучера следует почитать. У баронов теперь все права в руках. Палка, розги, лоза, кнут — вновь сыпалось из вонючего мешка до тех пор, пока, наконец, у этого бравого воина, дух не перехватило.
«Какой же все-таки ты был пройдоха, какой обманщик, Курт фон Брюммер», — думал кузнец, собрав лоб в десяток складок и до скрипа стиснув зубы. Опустив в землю сверкающие глаза, он не заметил, что задохнувшийся офицер глядит на него. Затем послышался новый вопль:
— Эй ты, усач! Ты где, в имении или в своем свинарнике? У тебя что, шапка на голове? Какую рожу строишь, когда с тобой господа говорят? А-а, знаем мы этаких! Ребята, хватай его!
Солдаты уже повернули коней и занесли нагайки. Видя, что усач нащупывает что-то за пазухой, офицер хотел выхватить палаш, но Мартынь шагнул вперед и сунул ему прямо в нос какую-то бумагу.
— Я русский солдат, меня трогать нельзя.
Офицер занес руку, чтобы выбить у него грамоту.
— Да как ты смеешь, сучий сын! Плевать мне на твою…
И все-таки он разглядел подпись князя Репнина, отпрянул, как ужаленный, и той же занесенной рукой прикоснулся к краю шляпы. Рябое лицо его стало серым, красные глаза укрылись за редкими ресницами. Он натянул поводья, повернул коня и поскакал прочь со своими солдатами.
Люди рассеялись, как куры, напуганные коршуном. У Шарлотты-Амалии сверкали глаза, рот ее был приоткрыт в счастливой улыбке, клюв приподнялся — можно было подумать, что она только вот сейчас получила в дар этот Танненгоф. Она схватила со стола исписанный писарем лист — это еще может пригодиться, — кивнула Холодкевичу и, цокая каблучками, напевая что-то, взбежала, точно коза, по ступеням замка. Когда Холодкевич вошел в зал, она уже сидела за столом, уставленным посудой, со следами недавнего пиршества, и наливала себе стакан красного вина.
