И вот как-то под вечер Мегис взял косу и свернутые вожжи и направился в лес. Инта с Мартынем поглядели вслед, но так и не поняли, что он затеял. Вечером его не дождались, а проснувшись под утро, увидели прикорнувшим у огня, в грязи, усталого. За хлевом, как они величали землянку для Пеструхи и телки, сложен огромный ворох потоптанного и поклеванного птицами, но еще не вымолоченного овса, половина зерен в метелках наверняка осталась. Где он его украл? Нет, Мегис никогда не был вором, это их собственный овес, вернее — Инты, с поля Вайваров. Он скосил лишь то, что принадлежит Инте и главным образом Пострелу, потому что все равно он наследник той усадьбы. И ячменя там еще можно наскрести, только надо поторопиться, пока не пошли затяжные дожди и не вбили все в грязь.
Это было большим подспорьем, на какое-то время можно запастись пропитанием. Заранее сделали вместительный навес из еловых ветвей, потом по ночам принялись ходить вдвоем в Вайвары. В одном конце под навесом складывали ячмень, в другом — овес; через неделю склад был полон: эти силачи разом притаскивали полвоза. Правда, Мегис два дня пролежал, но потом снова поднялся: ему и не такое на своем веку приходилось переносить! Ячмень вымолотили дубинками, протерли руками и провеяли на ветру — набрался порядочный мешок зерна. Затем Мартынь из сухой кленовой колоды выдолбил ступу, обжег внутри — теперь Инта могла готовить толчонку. Взрослым просто отваренное в соленой воде зерно и то было по вкусу, но Пострела есть это варево не заставишь, если оно без жижи да не подлито молоко. Вымолоченную остистую овсяную солому Пеструха с теленком ели куда охотнее прелого сена.
Мегис принялся рубить в лесу березу и неведомо для чего жечь уголь. На недостаточную помощь Пострела жаловаться ему не приходилось. Мартынь с Интой ни о чем не спрашивали, углежог и сам знает, что к чему, зря он ничего не делает. Мартынь на несколько дней уходил в лес с мушкетом и принес большую, хотя и тощую косулю. Две недели Инта варила крупяную похлебку, в которой и мясо попадалось. Ее охотно хлебал даже и завзятый привередник Пострел, только все жаловался, что сало жесткое и соли в наваре мало. Да ведь что поделаешь, соли в мешочке самая малость, Инта и так каждый день перемеряла, сколько осталось горстей; сами довольствовались крохотной щепоткой, чтобы парнишке надольше хватило. Кот ни на что не жаловался, наоборот, все толстел и понемногу уже покрывался зимней шубой.
Но вот пошли затяжные дожди. День и ночь хлестали потоки, плюхали редкие капли, моросило, как сквозь частое ситечко. Вода в ручье поднялась до самых дверей землянки, поток ревел, приминая кусты. Пострела совсем нельзя было выпускать — как же он может удержаться, чтобы не поплескаться в воде?! Когда опять довелось печь хлеб, оказалось, что великолепная Мегисова печь размокла и развалилась. Весь день пришлось ему провозиться с нею, замазывая и протапливая, покамест удалось кое-как испечь несколько полусырых караваев, да таких, что и взрослым было тошно в рот взять. В землянку сквозь стены просачивалась влага, стало так холодно, сыро, промозгло, что Пострел даже под полушубком Мартыня и кафтаном Мегиса, с Мурлыкой под боком, просыпался утром синий от холода. Нет, надобно обогреть жилье, этак дольше не выдержать. В самой середке, поближе к двери, Мегис уже сложил очаг из крупных круглых каменьев; если только не станет донимать дым, то можно будет развести небольшой огонь. Но дым донимал, тяги в трубе не было, она оказалась совершенно непригодной. Все выскочили под дождь и ветер, пока внутри не проветрилось настолько, что можно было вернуться. Тогда Мегис снова взялся за дело. Он притащил из-под навеса груду звонких березовых углей, разжег их и раздул, так что вся груда раскалилась добела, и в землянке осветился каждый уголок. До чего ж чудесно! Мальчонка даже подпрыгнул от радости, хлопая в ладоши. Дыма почти что и не было, только легкий, чуточку приятный кисло-сладкий запах. Полчаса спустя в землянке уже было тепло, хотя приятное чувство омрачал пар от обильно запотевших стен.
Но около полуночи Мегис очнулся у очага, возле которого хотел все время бодрствовать, в каком-то скрюченном состоянии. В ушах стоял колокольный звон, перед глазами крутились желто-зеленые круги, во рту был противный сладковатый вкус. Даже подняться на ноги не смог, но сразу же сообразил, в чем дело. Кое-как дополз до двери и распахнул ее настежь; от ветра и холода сразу почувствовал себя лучше. Вскоре в глубине землянки, отплевываясь, пытаясь сесть, заворочался Мартынь, через минуту застонала Инта — у нее нестерпимо болела голова; затем заревел Пострел, корчась в страшной рвоте.
Первое злоключение послужило уроком, впредь они всегда оставляли дверь приоткрытой. Конечно, тепла было меньше, порою даже ноги мерзли, но зато не приходилось опасаться угара. К счастью, затяжные дожди в ту осень были куда короче обычного, ударил крепкий мороз, стены подсохли, угля насыпали побольше и щель в двери оставляли поменьше. Теперь-то уж в землянке можно было укрываться куда как хорошо, да только начались новые беды. Незадолго до рождества съели последний хлеб, кончилась соль, несколько недель перебивались отваренным ячменем. Мартынь ходил сине-серый, острые скулы его выдались, глаза стали угрюмыми и равнодушными. У Мегиса щеки так ввалились, что казалось, борода стала вдвое длиннее и еще косматее. Инта, точно с перешибленной спиной целые дни сидела в углу на корточках, ни на минуту не отнимая руки от пылающей головы Пострела. Мальчик либо спал, тихо дыша и постанывая во сне, либо плакал без слез, словно в поисках спасения хватая костлявыми пальцами руку своей пестуньи. Только пить часто просил. Корова уже давно не доилась, да он был рад и прохладной воде с кислым клюквенным соком. Мегис застрелил у скирды овса косулю, но даже взрослые еле могли проглотить вареное без соли мясо, до того оно всем опротивело, а Пострела даже от одной крошки рвало. Его когда-то пухлые румяные щеки ввалились, пожелтели, в постоянно раскрытых глазах виднелось глубокое недоумение и такая же печаль, как и у взрослых.
То и дело они втроем подсаживались к малышу, каждый клал руку на его тельце — больше они ничего могли сделать. Пострел поочередно поглядывал на опекунов и пытался улыбнуться. А им впору было заплакать, если бы умели, да только это давно уже было им не под силу, слишком уж вышколила их жизнь. В пятницу, накануне рождества, Мегис спросил Инту:
— Что у него за хворь?
— Какая там хворь? Просто помирает с голоду, разве же без хлеба да без соли дитя может жить.
Мегис долго сидел на корточках у очага, даже забыв подкинуть углей. Потом быстро поднялся, взял свой мушкет и вышел. «В лес идет, может, косулю к празднику подстрелит», — подумали оставшиеся в землянке, да только какая в этом радость. Ну к чему это, коли ни хлеба, ни соли, а без них Пострел помирает…
В Сосновом все уже спали, только окошечко в конце клети светилось. Ныне, когда Холодкевич больше находился в Риге, в Сосновом не было ни писаря, ни приказчика и все шло кое-как, Марчу приходилось одному занимать все эти должности. Но считать и записывать — дело не шуточное, часто Марч сидел до полуночи, придвинув свечу к самому носу, чтобы работа лучше ладилась. Скрипящим гусиным пером водил он по шершавой бумаге, двигая в лад кончиком языка по губам, чтобы буквы получались покрасивее, пока спина не взмокнет и голова сама собой не начнет клониться, так что волосы затрещат на свече. Да ведь иначе и нельзя: поди знай, какие еще времена наступят; надо работать так, чтобы в любое время можно было спокойно ответ держать.
Вдруг в оконце кто-то постучал, Марч испуганно вскочил. Чужой и в то же время знакомый голос окликнул его:
— Марч, выдь сюда, с тобой друг поговорить хочет.
Неужели Мартынь? По правде говоря, Марч уже давно ждал, что они выйдут из леса, не выдержав этакой зимы. Ожидал еще и потому, что его неотступно казнила Мильда; он и сам уже давно признал, до чего трусливо и подло отнесся осенью к вернувшимся соратникам. Не мешкая, он открыл дверь и спустился из-под навеса, потому что фигура человека виднелась на снегу довольно далеко от двери.
