Фаиме кладет шесть красных купюр по десять рублей перед крестьянином, но он не берет их. Он слегка опускает голову, и невыразимо печальный взгляд, в котором стоит глубокое отчаяние, попадает мне прямо в сердце.

- Нехорошо с твоей стороны так зло шутить и смеяться над нами, смотри, мы ведь не сделали тебе ничего плохого, братец...

Этот непонятный упрек поражает меня как удар плетью по лицу.

- Ульянов! – гремит вдруг голос деревенского старосты, – как ты можешь что-то такое говорить? Ведь красные купюры – это тоже деньги, просто не монеты. Ты просто никогда еще не видел таких денег. Я ручаюсь тебе за это, я, твой староста!

Как пораженный молнией мужик за столом опускается на колени.

- Папаша, прости меня, грешного!

В невероятной печали и отчаянии стоящий на коленях смотрит на светящиеся лица образов в красном углу, пока слезы текут по его обветренному, рябому лицу.

- Хорошо, хорошо, Ульянов, я верю тебе, ты никогда еще не видел такие денежные знаки. Как будто успокаивая ребенка, деревенский староста хлопает крестьянина по плечам и гладит по голове и плечам, в то время как Лопатин и другие крестьяне снова связывают шкурки и недовольно качают головой.

- Смотрите, барин, – говорит унтер-офицер, – если нам, крестьянам, делают немного добра, то мы больше не можем в это поверить. Нас всегда так обманывали и водили за нас. Стыдно смотреть на это! Сердце кровью обливается.

Другой крестьянин и его жена подходят к столу. Шкурки проверяются, они почти все одинакового качества. Мы их быстро пересчитываем и выплачиваем деньги.

- Маруся, – обращается деревенский староста к женщине, – но только ты забирай все деньги себе, Иван не получит ни копейки, иначе он все пропьет, а пьяным он тебя еще и убить может. И ты, Иван, теперь будешь у меня действительно усердно ходить на охоту, пока у тебя дома снова все не будет в лучшем порядке; только тогда ты будешь получать деньги на руки, понятно?

Женщина улыбается, ее муж пристыжен и молчит.

Один за другим приходили они к столу, раскладывали свои шкурки, и их костлявые, мозолистые руки медленно и нерешительно брали деньги. Я не слышал ни одного слова благодарности, также лица были так же невыразительны как раньше, только их руки и медленные, ищущие на ощупь и нерасторопные движения похожих на корни пальцев говорили красноречивым языком, который никто не мог бы выразить словами.

Уже давно комната опустела, керосиновая лампа у потолка погасла, только мягкий свет лампад витал в полутемном помещении.

Я сидел, прислонившись в углу. На моих руках лежала уставшая, спящая Фаиме. Передо мной, за столом, сидел деревенский староста и рассказывал мне о своей жизни.

- ... вот так я увидел многое в святой Руси, и такова была воля Бога, что я вернулся здоровым и с честью с Японской войны в мою родную забытую деревню... Но я отрекся от мира. Здесь я стал для маленьких и больших учителем жизни, священником непоколебимой веры в нашего справедливого Бога. Он закрыл глаза, и перекрестился правой рукой спокойным широким жестом, в то время как черты его лица прояснились в глубоко прочувствованном душевном мире.

Наступило утро. Я осторожно уложил Фаиме в красном углу. Она спросонья открыла глаза, прошептала тихо «Петр», улыбнулась устало и счастливо, и снова заснула.

Между тем я побрился и умылся. В углу печи снова поставленный самовар начал опять напевать едва ли умолкшую, приветливую песню. Печь растопили. Горели огромные поленья. Теперь деревенский староста занялся своим утренним туалетом. Он стоял снаружи перед домом, пару раз наливал воду себе в ладони из глиняного кувшина, тер себе ею лицо и волосы, и уже он был готов. Тщательно разделил он волосы на пробор, расчесал бороду, разгладил ладонями свой гардероб, и снова сел за стол. Снаружи перед дверью стоял Кузьмичев. Он никого не пускал в избу, так как... Фаиме еще спала.

- Весной я пришлю к тебе много военнопленных, – обратился я к деревенскому старосте, – это порядочные люди. Они помогут вам всем правильно распахать землю, им нужно не много, еда, питье и несколько копеек жалованья. Они все будут только рады, если смогут выйти из лагеря.

- Это было бы для меня очень хорошо, брат, правильно возделанная земля приносит нам деньги. Поля для посева нужно было уже давно расширить. Забытое часто терпит нужду, а привезти сюда зерно очень трудно, так как мы живем очень далеко от больших дорог. Но наши люди кое в чем и сами виноваты, так как они ленивы и слишком нетребовательны. Они хотят только прозябать так. Они и не стремятся к большему.

- Пушная торговля наверняка оживит Забытое, и у людей появятся деньги.

- Еще как оживит! Ты удивишься, что за шкурки будешь покупать у нас. Мне не хватило времени, чтобы сообщить об этом настоящим охотникам на пушного зверя, но в следующий раз, если приедешь, ты должен привезти, по меньшей мере, вдвое больше денег. Я уверен, большинство крестьян уже сегодня пошли на охоту.

- Ты можешь скупать для меня столько шкурок, сколько хочешь, я у тебя куплю все, любое количество, – ответил я.

Между тем, самовар уже стоит на столе. Вокруг него снова пестрая посуда и вдоволь еды. Сестра хозяина, все еще празднично одетая, раскладывает все на столе. Она белокура, высокая и с приятным, открытым лицом. Но особо выделяются красотой ее руки.

Я четко замечаю, что между нею и моим хозяином царит большая симпатия.

- Грешные мысли подстерегают меня, как сатана, когда я вижу свою сестру, – бормочет он себе под нос, – но, давай, братец, ешь и пей, тебе предстоит еще дальняя дорога, – и он с глубоким вздохом пододвигает ко мне блюда, пока его сестра наливает чай в стаканы.

- Петруша, ты позволил мне так долго спать! С мягких шуб, импровизированной кровати, пытается подняться Фаиме. Я откидываю шубы, девочка протирает свои еще заспанные глаза, но они, как каждое утро, сияют счастьем и удовлетворением.

Сразу наш хозяин встает. – Теперь готовься в путь, барин, твоя жена уже умылась, и мы тогда все вместе попьем чаю.

В душе я удивляюсь такой большой чуткости. Мы выходим из хижины и грузим на привезенные сани купленные шкурки.

Оживленная жизнь и деятельность наблюдается у дома старосты. Снова много любопытных стоит вокруг запряженных саней. Оба солдата усердно помогают, и вскоре все сани, подобно маленькой горке, битком набиты шкурками. На них набрасывают полотнище и усердно перевязывают.

Мы снова заходим в хижину. Татарка между тем готова, начинается чаепитие.

Потом все готово к отъезду, Фаиме закутана в шкуры, я снова ложусь возле нее. Староста тщательно накрывает нас.

- Я не забуду ничего, что ты говорил мне, я позабочусь обо всем, что ты хотел бы получить, брат мой, и теперь храни тебя Бог, твою жену и твоих людей. Если ты вернешься, это будет праздник для нас всех. Мы будем радоваться этому и будем считать дни.

- Я дал тебе слово, и я вернусь, точно.

Косматые лошадки ступают вперед, и маленький караван приходит в движение.

- Бог с тобой, братец, и спасибо тебе!

Деревенский староста и крестьяне машут нам, мы машем в ответ. Дети бегут за нашими санями, вдали я еще вижу стоящего с непокрытой головой мужика и его сестру. Они смотрят вслед нам, пока сани не исчезли за первым поворотом.

Тогда мы снова посреди однообразного, тусклого леса.

К вечеру мы прибываем в другую деревню. Новые люди, новые лица. Все одеты празднично, как будто бы был праздник. Деревенский староста встречает нас. Обыкновенное чаепитие, потом следует закупка шкурок. Руки, похожие на сморщенные корни дерева, осторожно завязывают полученные деньги в узелки из пестрых носовых платков.

Снова я готовлю Фаиме постель в красном углу, а сам укладываюсь на деревянной скамье у стенки. Мягкий, спокойный свет лампад витает в комнате, глаза слипаются, я засыпаю.

Новое утро розовеет за замерзшими стеклами. Умывание, питье чая, и уже наши сани двигаются дальше; машущие крестьяне остаются вдали, пока также и они не исчезают за вечным лесом.