Забытое – «забытая» большая деревня в девственном лесу.
Где-то на далеком севере, окруженное мрачным сибирским лесом, на неизвестной, занесенной снегом дороге, почти полностью отрезанное от далекого мира непроходимыми дорогами и болотами, ни на какой еще точной географической карте не отмеченное, лежит «Забытое». Так это маленькое пятно человеческого поселения было забыто миром и людьми, стало вневременным, как тайга, природа, животные и широкая река, вневременным, как потерянные пути, которые никто не знает. Также маленькие серые хижины кажутся вневременными, только сияющие кресты светятся сверхъестественно светло в лесу, и в церквях горит множество самодельных свечей и вечные лампады в «красном углу» самой маленькой хижины.
Природа и люди из года в год, каждый час вели самую ожесточенно борьбу друг с другом. Человек боролся за жизнь и за самосохранение, он оттеснял лес, чтобы добыть для себя большую пашню и луга, тот минимум, который был ему нужен для себя и скота. Все же, лес не хотел уступать, и землю, которую он отдавал, нужно было обрабатывать тяжко и тщательно. Снова и снова бесчисленные корни хватали плуг, держали его, не давали ему проникнуть в грунт.
Летом после бескрайней заботы всходил лишь жалкий посев, жалкий, как и люди, кривой и безобразный. Люди не успевали и оглянуться, как за одну ночь наступала зима, и начиналась борьба против холода и снежных сугробов. Часами, под бушующими метелями, в суровом, перехватывающем дыхание холоде, от которого деревья трескались как от ударов молний, им приходилось убирать лопатами снежные заносы, так как снег почти полностью засыпал окна маленьких изб. Зима длилась шесть долгих месяцев.
Лес и река поставляли людям питание в изобилии. Они не знали запрещенного времени для охоты на дичь. Они шли на охоту, когда им нечего было есть, нужно было лишь на пару шагов углубиться в лес, и уже у них было все необходимое для пропитания. Поколения рождались, поколения умирали. Лето прогоняло зиму, зима прогоняла лето.
«Забытое» не знало летосчисления – в нем не было времени.
Мир по ту сторону леса был для его жителей абстрактным понятием, о котором у них не было никакого представления.
На пороге двери стоит молодая, изящная крестьянка, Степанида, сестра деревенского старосты. Она низко кланяется гостям, таков обычай.
Мы входим во вместительную, приветливую комнату. В одном углу стоит большая печь, на которой может спать вся семья. На низких окошках чистые белые занавески. У стен стоят деревянные скамьи. В красном углу горят перед образами вечные лампады. Комната полна людей. Все празднично одеты, как будто сегодня церковный праздник.
Я крещусь по русскому обычаю. Все глаза направлены на меня. Полный надежды деревенский староста тоже смотрит на меня.
- Вот, братец, садись в красном углу. Я вижу, ты православный, как и мы все.
Фаиме и я сдают шкуры. Бесчисленные руки хотят помочь нам, каждый хочет подержать что-то наше, да, они даже просят нас об этом.
Между мной и старостой сидит Фаиме, напротив оба солдата.
Мгновенно придвинутый стол накрывается скатертью из домотканого полотна с пестрой вышивкой. Стеклянная посуда, украшенная рисунками с цветами, многоцветные, раскрашенные банки, вся гордость серой хижины ставится на стол. Все лучшее, что может дать дикая местность, приготовленная с невиданной, только подозреваемой тщательностью, лежит теперь перед нами.
Присутствующие беседуют шепотом. Мужики и бабы смотрят на нас с надеждой. Бороды мужиков тщательно причесаны, их высокие сапоги отполированы, рубашки и ремни чисты, также и черные брюки, заправленные в сапоги. На женщинах новые платья, их пестрые фартуки, завязанные над грудью, их косынки и блузы самых разных цветов подобраны со вкусом и с инстинктом художника. Их волосы аккуратно причесаны с пробором как у мужиков и смазаны маслом, и блестят в свете большой керосиновой лампы, висящей посреди комнаты. Снаружи слышны также приглушенные голоса тех, которые уже не смогли попасть вовнутрь. Они смотрят с любопытством через немного замерзшие стекла.
Из какого-то угла слышно осторожное бурчание самого прекрасного русского изобретения всех веков – вечного самовара.
- Так, братец, благослови тебя Бог, теперь ешь и пей со своими людьми как сердцу угодно, и пусть вкус нашей еды тебе понравится. Маленькие рюмки наполнены водкой, мы чокаемся, желаем друг другу хорошего здоровья и опустошаем их.
На наших тарелках лежит великолепная куропатка с сытным соусом из сметаны и запеченным на огне картофелем, несколько в стороне, на другой тарелке брусника. Староста облегченно вздыхает, увидев, что я разламываю кости рукой и сильно вгрызаюсь в мясо. Мы все голодны, поэтому мы тоже в основном молчим.
Едва куропатка съедена, когда уже вторая лежит на тарелке. Кроме Фаиме и меня никто не протестует, мы тоже не хотим больше ни водки, ни других спиртных напитков.
- Неужели тебе не понравилось? – осведомляется староста удивленно и не без строгости.
- Немцы все не пьют, только за немногими исключениями, я вижу это также по нашим пленным в Никитино, – сообщает Лопатин озадаченному хозяину, – и едят они тоже не так, как мы, только наш барин не особо следует этим обычаям, он ест, как делаем это мы, православные, если нужно, руками.
Нерешительно мужики смотрят на меня. Могут ли они, пожалуй, есть дальше?
- Спокойно продолжайте кушать, а я хочу только выпить стакан чая.
Мгновенно мой стакан наполнен чаем, множество пирогов и других домашних сладостей окружают татарку и меня. Я с удовольствием ем их, потому что они мне нравятся больше любой водки.
Фаиме и я настолько сыты, что мы едва ли можем дышать. Нам очень тепло, наши щеки, уши и лица становятся очень красными.
Мне приходится вытирать пот со лба, Фаиме тоже чувствует себя нехорошо.
- Прости меня, мой дорогой, – обращаюсь я к нашему хозяину, – мне нужно немного выйти на свежий воздух, потому что я больше не могу вынести жару.
- Лопатин, я дам вам деньги. Татарка пододвигает кожаную сумку солдату, который с большой растерянностью смотрит озадаченно то на сумку, то на девушку. – Мы не сбежим от вас, – добавляет она, улыбаясь.
Внезапно шепчущие голоса умолкли.
Значит, иностранец – пленник?
Много рук помогают мне и Фаиме одеться в шкуры. Когда мы выходим на улицу, стоящие снаружи люди тоже умолкают.
Снег хрустит под нашими ногами. Мы идем вдоль всего ряда домов, пока деревня не оказывается за нашей спиной.
- Ну, Ульянов, покажи свои шкурки! С этими словами деревенский староста хватает большую связку беличьих шкурок, которые крестьянин положил связанными на прибранный стол. Нож меховщика разрезает веревки, и шкурки вдруг затопляют весь стол.
Сведущая рука татарки скользит над отдельными шкурками, которые быстро сортируются. Все смотрят на нас, полные надежды. Все молчат напряженно, только в углу начинает жужжать и свистеть снова поставленный самовар. При этом чаепитие не прекращается.
- И сколько ты хочешь получить за свои шкурки, братец? – звучит внезапно мой трезвый вопрос.
- Я не знаю. Сколько мне у вас за них просить, их тут у меня все равно никто не покупает, мой дорогой. Сколько же я должен потребовать за них? Я не знаю.
- Ну, а о какой цене ты все же думал, скажи.
- Я не знаю... Давай мне, сколько ты думаешь... это хорошо.
- В Никитино шкурка белки стоит тридцать копеек, я дам тебе за это по двадцать копеек, оптом. Ведь ты хочешь продать мне все триста шкурок, значит, ты должен получить шестьдесят рублей. Согласен?
Внезапно становится так тихо, как будто бы все затаили дыхание. Безмолвно все смотрят на меня.
- Марфуша, самовар убежал, – звонкий детский голос звучит из угла. Но, никто, похоже, не слышит его.
Твердая рука ложится на мое плечо.
- Если ты платишь, сколько обещаешь, то наш русский, православный Бог до твоей смерти будет благословлять тебя. Еще никто не предлагал нам таких цен. Бог мой свидетель! Голос дрожит от волнения. Глаза деревенского старосты становятся блестящими, и он трет себе лицо внезапным движением.
