Как-то она сопровождала раненых. По дороге ее ранило в спину. Девушки привели ее под руки. И тут кто-то подал ей письмо. Это было долгожданное письмо от мужа, которого разыскивала два года. Лицо Моти расплылось в радостной улыбке. Она тут же распечатала его, прочитала несколько строк и горько разрыдалась. Мы взяли письмо и прочитали вслух. Муж сообщал, что она должна забыть его, ибо он женился на другой и уже есть ребенок от нее.

Мы как могли успокоили Мотю. В тот же день написали коллективное письмо ее мужу, в котором содержалось немало нелестных эпитетов в его адрес. Вечером отправили Мотю в госпиталь. Через шесть месяцев она вернулась в наш батальон и работала по эвакуации раненых до конца войны. На Малой земле она была принята в ряды Коммунистической партии.»

Эту трогательную историю рассказала мне также Анна Андреевна Сокол.

Запевалой, примером для всех девушек медсанбата была комсорг Ира Филиппова. Она не помнила своего отца, никогда не упоминала о матери, говорила, что воспитывалась у бабушки. В дивизию пришла добровольно по рекомендации Ворошиловградского горкома комсомола летом 1942 года после окончания средней школы.

Сначала она работала санитаркой в операционной. Во фронтовых условиях нашла время для учебы. Вскоре сдала экзамен на медсестру. Перед десантом на Малую землю девушки избрали ее своим комсоргом. Это по ее инициативе сразу после высадки девушки начали собирать колья на виноградниках, снарядные ящики на берегу для устройства перевязочной и операционной. По ее инициативе девушки писали теплые и ободряющие письма солдатам и офицерам, находящимся на передовой.

Очень тяжело приходилось девушкам. Ира никогда не хныкала, не ныла, а всегда говорила:

— Перетерпим, девушки. Во имя Родины, во имя победы!

Девушки иногда говорили ей в шутку:

— Ты такая серьезная, идейная, что надо тебе переквалифицироваться на политработника.

— Не получится из нее политработника, — смеялись другие. — В нее все офицеры и солдаты влюблены. Разве устоишь, когда столько влюбленных? Замуж выйдет — и нет политработника.

Ира сердилась, когда девушки делали такие намеки.

— Не до любви теперь, — хмурилась она. — До конца войны надо забыть это чувство.

Трудно было не заглядеться на Иру. Стройная, чуть выше среднего роста, голубоглазая, а брови и ресницы черные, нос немного вздернут, словно подчеркивал ее задорный характер, светлые кудрявые волосы спадали на плечи.

Ира решительно пресекала все ухаживания. И подругам, если они заводили «роман», она с неудовольствием говорила:

— Как тебе не стыдно! Тут кровь людская льется, а ты шуры-муры разводишь Не серьезно, понять должна.

Стали Иру называть недотрогой.

Но однажды Ира вошла в землянку к Анне Андреевне Сокол и расплакалась.

— Что случилось? — встревожилась Анна Андреевна.

— Дура я набитая, — сквозь слезы произнесла Ира и, смущаясь, призналась, что вот уже два месяца как влюблена.

— Зачем же плакать? — удивилась Анна Андреевна.

— Ах, тетя Нюся! — воскликнула Ира. — Разве в войну можно по-настоящему любить! Меня осудят подруги, скажут, что не воюю, а романами занимаюсь. А я его очень люблю и не могу перебороть свои чувства. И он любит меня. Как же мне быть?

— А кто он?

— Лейтенант… Лежал у нас…

Анна Андреевна, которая была значительно старше девушек, и они часто поэтому называли ее тетей Нюсей, обняла Иру за плечи и ласково прижала к себе.

— Ах ты, девчурка, девчурка. Неправильно ты рассуждаешь. Почему ты думаешь, что крепкая и настоящая любовь не может родиться на войне? Разве вы, девушки, виноваты в том, что вас, молодых, опаляет война? Мне кажется, что сейчас у людей обострены все чувства, и нельзя заглушать такое святое, каким является любовь. Недаром и в песне поется, что «после боя сердце просит нежности вдвойне».

Долго в тот вечер говорили парторг и комсорг батальона. Покидая землянку, Ира сказала:

— И все же мы не будем жениться до тех пор, пока не освободим Новороссийск.

— Что ж, отпразднуем свадьбу, как пойдем вперед.

Ждать пришлось недолго. Через месяц Новороссийск был освобожден. На небольшой станции сыграли скромную свадьбу.

Но медового месяца молодым не пришлось справить. Начались непрерывные бои за освобождение Таманского полуострова.

Вскоре пришло печальное известие — муж Иры тяжело ранен и отправлен в госпиталь. А через несколько дней была убита Ира. И еще спустя неделю из госпиталя пришло письмо, в котором сообщалось, что муж Иры скончался.

Сколько их погибло, таких молодых, которые не дожили, не долюбили!

Вечная слава им, не дожившим до мирных дней, и земной поклон от фронтовика живущим сейчас сестричкам.

Сегодня, как и всегда, погрузка шла деловито. Ни раненые, ни санитары не обращали внимания на визжащие осколки. К этому привыкли.

— Лейтенанта Журбу не отправлять, — раздался голос дежурного врача.

— Понятно, — ответил кто-то из санитаров.

Скоро палаты пустеют, мотоботы уходят, и наступает тишина. Слышно лишь шуршание воды о прибрежные камни. Врачи, санитары идут спать.

Но в одной палате на топчане остался тот, кого дежурный врач распорядился не отправлять. Это лейтенант Журба. Он лежит неподвижно на спине, не мигая смотрит на маленькую электрическую лампочку, подвешенную над топчаном. Она горит не ярко, углы палаты остаются неосвещенными.

Лейтенанта принесли под вечер. Он несколько суток пролежал на нейтральной полосе, тяжело раненный в обе ноги. У него прогрессирует гангрена. Положение его безнадежно. Он понимал это и сам. Журба упросил начальника госпиталя не отвозить его в Геленджик, а похоронить здесь — на горе, откуда виден город, за который отдал жизнь.

У Журбы резкие черты лица, глубокие морщины на лбу и около губ. Возраст его около сорока, и, видимо, морщины появились в эти дни. В темных волосах светлеют седые пряди. Свет лампочки отражается в его карих, словно застывших глазах. Четко очерченные губы бледны и плотно сжаты.

Около лейтенанта на самодельной табуретке сидит медицинская сестра Валя Лемехина. Это тоненькая девушка с ласковыми серыми глазами и пухлыми губами. По плечам веером рассыпаны светлые, как лен, волосы. На фронте она недавно, пошла добровольно со второго курса медицинского института.

Валя смотрит на лейтенанта испуганным взглядом и часто облизывает губы, которые почему-то стали сухими и шершавыми.

Час тому назад ей сказал, а кто — она уже не помнит- то ли начальник госпиталя, то ли главный хирург:

— Подежурь около лейтенанта. Он будет умирать в полном сознании. Кто-то должен быть около него. Он просил вызвать из его роты лейтенанта Колосова. Но Колосов ранен и еще вчера эвакуирован. А сама понимаешь, как умирать, когда возле тебя нет близкого друга, даже просто сочувствующего человека.

Но откуда знать двадцатилетней девушке, как умирает человек? Она, конечно, уже видела убитых, видела тяжелораненых, которые умирали на операционном столе, не приходя в сознание. А вот сейчас она впервые видит человека, умирающего в полном сознании, знающего это, и должна присутствовать при его последнем дыхании. Хорошо, что он не смотрит на нее: она бы не могла выдержать его взгляда, ей и без того страшно.

«О чем он думает в последние часы своей жизни? Может, о жене, детях, которых никогда не увидит. А может, просто переживает, жалеет себя. Наверное, он сильный и гордый, если так молча и спокойно ждет смерть…»

Ей становится жалко его, и на глаза навертываются невольные слезы.

Журба сначала не обращал внимания на девушку в белом халате, севшую около его топчана. Мысли его были далеки отсюда, его взгляд был направлен на маленькую лампочку, но он видел за ней бескрайние поля, голубое небо над ними, степную речку, заросшую кугой, знакомую с детства. Его не удивляло, что сейчас, на пороге смерти, перед ним возникали картины из далекого детства, до боли знакомые пейзажи родной кубанской степи.