Революция… Сегодня о ней так много и хорошо говорил старший писарь, что у Вишнякова сердце замирало от радости, он и теперь еще находился под впечатлением этих слов, а в ушах его все еще звучал мягкий, бархатистый баритон Швецова.

Не все еще то, о чем говорил старший писарь о революции, было понятно Вишнякову. Но уже одно то, что государством будет управлять не царь, а правительство, выбранное самим народом, радовало его и волновало до глубины души.

«Вот и войне придет конец, — думал он, и чуть рябоватое лицо его морщилось в улыбке, — ясное дело, раз будет народная власть, зачем ей войну эту дурацкую продолжать. „Мир хижинам, война дворцам“— до чего же хорошо сказано. Умница Иван Петрович, вот таких, как он, мы и будем выбирать в управители при народной-то власти. Пусть управляют да законы такие создают, чтобы народу легче жилось, землю у помещиков поотобрать и мужикам раздать, заводы рабочим, оно и пойдет. А там уж к тому приведет революция, что не будет ни бедных и ни богатых, никакой нужды не будут знать люди. Вот к чему все клонится. Ведь это здорово. За такие дела и умереть не страшно будет. Не зря, значит, люди-то на смерть шли, на каторгу за революцию, а мы-то дураки, не знали ничего этого. Ну ничего-о, теперь-то уж мы грудью встанем за революцию, встанем!»

Последнее слово он, забывшись, сказал вслух и, спохватившись, огляделся вокруг.

И тут Вишняков вспомнил вахмистра своей сотни Вагина, заядлого службиста, родом из Красноярской станицы.

С первыми листовками Вишняков поступил опрометчиво, раскидал их сразу, придя от Швецова, а потому и попал на подозрение к вахмистру. Позднее он стал более осторожным, листовки по наущению Швецова распространял не сразу, а дня через два-три после того, как приносил их из штаба. Раскидывать листовки помогали Вишнякову его друзья-казаки — Егор Ушаков, Молоков, Вершинин, урядник Погодаев, а из третьего взвода — Гантимуров, Дуроевской станины.

И все-таки всякий раз, приходя из штаба и втречаясь с Вагиным, Вишняков чувствовал на себе его подозрительный, щупающий взгляд.

С думами о вахмистре подошел Вишняков к тому месту, где у него был небольшой тайник под каменной плитой вправо от тропинки, у березы со сломанной верхушкой.

Убедившись, что в роще никто за ним не следит, Вишняков спрятал под плитой листовки и снова пошагал в сотню, продолжая думать о революции, о Вагине и о том, что таким вот, как Вагин, революция не нужна.

«А ведь их, эдаких Вагиных, полно, — думал он, уже подходя к линии казачьих укреплений, — вон у нас в поселке Потап Назарыч, да и другие, кому неплохо-то живется. На кой черт им революция, вот и зачнется промежду нас резня, не зря же пишут в листовках-то про гражданскую войну…»

За листовками, которые упрятал в роще Вишняков, через два дня отправился Егор, отпросившись у взводного к лошадям, попроведать своего Воронка. Казачьи кони находились в тылу, верстах в трех от линии фронта. Егор побывал на коновязи, повстречал там приставленного к лошадям своего посельщика Подкорытова. Разговаривая с Подкорытовым, он вычистил своего Воронка и перед тем, как уходить, скормил ему принесенный с собою кусок хлеба и три куска сахару, который только вчера раздали в сотне.

На обратном пути Егор без труда разыскал в роще листовки и, положив их в конскую торбу, принес в сотню. Все шло хорошо, Егор уже подошел к своей землянке и тут носом к носу столкнулся с вахмистром.

— Куда ходил? — вахмистр пристально посмотрел на испугавшегося казака, подозрительный взгляд его задержался на торбе.

— К коням, господин вахмистр, взводный отпустил…

— А в торбе что у тебя?

И не успел Егор ответить, как вахмистр уже завладел торбой, извлек из нее сверток. Листовки были завернуты в газету, на которой крупным шрифтом чернело: «Социал-демократ».

— Вот оно што-о! — багровея лицом, протянул вахмистр, серые глазки его заискрились. — Значит, это ты такими делами занимаешься, сицилист… твою мать… Идем к командиру.

В офицерской землянке, когда вахмистр доставил туда Егора, находился лишь прапорщик Балябин и только что пришедший к нему из второй сотни прапорщик Богомягков.

Злость у вахмистра уже прошла, кирпично-красное лицо его рдело затаенной радостью, — шутка ли, проявил такую бдительность: самолично изловил бунтовщика-социалиста. Как же тут не радоваться вахмистру: и от этих листовок проклятых сотню оборонил, и начальству, наверное, угодил — тут и благодарность может быть в приказе, а то и повышение по службе.

Дернув Егора за рукав, вахмистр одним лишь движением бровей приказал ему стоять возле двери, а сам, приложив руку к козырьку фуражки, вытянулся перед Балябиным во фронт!

— Дозвольте доложить, ваше благородие.

Фрол, сидя за низеньким, наскоро сбитым из досок столиком, повернулся к вахмистру, положил руки на стол.

— Ну, что случилось? Опусти руку.

— Тут у нас, ваше благородие, прокламации всякие бунтарские стали появляться. Я, конешно, слежу за такими делами, на писаря сумлевался попервости, а оказалось, вот он, смутьян-то, Ушаков, нашей сотни, — сегодня я его, голубчика, сцапал с поличным и сразу к вам. Вот и прокламации эти анафемские, — вахмистр положил сверток на стол. — Прикажете рапорт подать?

— Не надо, — сердито буркнул Балябин, — сам напишу.

Егор, глаз не сводивший с Балябина, видел, как лицо прапорщика побурело от злости, а на левом виске его вздулась голубая жилка. Он взял сверток в руки и почему-то не развернул его, а, хмуря черные брови, стал рассматривать газету, в которую были завернуты листовки.

— С-сукин сын, мерзавец! — процедил он со злобой сквозь стиснутые зубы и, подняв голову, скользнул по вахмистру взглядом, полным ненависти. — Я с тобой поговорю еще! — закончил он, глянув на Егора, и снова к вахмистру: — Ступай. И минут через пятнадцать двух конвоиров сюда, понятно?

— Слушаюсь, вашбродь! — Лихо козырнув, вахмистр крутнулся на каблуках, вышел.

— Морду бить за такие дела! — заорал Балябин, глядя вслед вахмистру, и так грохнул кулаком по столу, что одна из досок треснула посредине. — Дай бумаги, Георгий.

Но вместо того чтобы писать, Балябин развязал сверток, вынул из него листовки. В землянке стало тихо, снаружи доносились чавкающие по грязи шаги уходящего вахмистра.

— Ты что же это, Ушаков, сплоховал? — Глядя на Егора, Балябин укоризненно покачал головой. Но ни во взгляде его, ни в тоне голоса не было и тени недавней злости. Ничего не понимая, Егор лишь глухо кашлянул в ответ, нерешительно переступил с ноги на ногу.

— Вахмистр видел эти листовки? — спросил Балябин.

— Никак нет, вашбродь, не видел.

— Добро. А ты сам-то грамотный?

— Никак нет, вашбродь, неграмотный.

— Совсем хорошо. Сделаем так: дадим тебе газет и в штаб полка тебя направим. И что бы там ни спрашивали, говори одно: газеты нашел в окопе, подобрал на курево, а что это за газеты, понятия не имею, неграмотный — и все. Про листовки ни гугу, понятно?

— Так точно, вашбродь! — гаркнул обрадованный Егор. Он только теперь понял, что эти прапорщики не хотят причинить ему зла, напротив, они сами, как видно, за революцию, о которой теперь втихомолку поговаривают казаки.

— Да, вот в чем закавыка-то! — уже обращаясь к Богомягкову, продолжал Балябин. — К командиру сотни отослать его, а тот наверняка этого прохвоста вызовет, вахмистра, и дело может плохо кончиться.

— Да-а… — Богомягков, наморщив лоб, подумал с минуту, а потом решительно махнул рукой: — Нет, к командиру посылать опасно, отправь его на свой риск в штаб полка.

Ничего не ответив Богомягкову, Балябин побарабанил пальцами по столу, решился.

— Схожу к командиру, ход придумал. — Он рывком поднялся из-за стола, торопливо надел шинель, шашку, Богомягкову посоветовал — Ты листовки-то возьми, раздашь у себя в сотне, а вместо них положи каких-нибудь газет. — И, пригибаясь в дверях, вышел.

Обратно Балябин вернулся веселый, с пакетом в руках и еще от порога, улыбаясь, подмигнул Богомягкову: