— Как букет все равно! — воскликнула проходившая мимо Ермохи молодая поденщица. — Дядя Ермоха, ты посмотри-ка, красота-то какая, как на картинке.

Ермоха, задрав голову, посмотрел на небо:

— А вить верно, браво-то как получилось, прям-таки как марьины коренья расцвели там! Да-а, вёдро будет небось. — И, почесав бороду, пошел открывать ворота.

В другое время этой красотой полюбовалась бы и Настя, а сейчас она даже не взглянула на небо, только сказала Ермохе:

— Поезжайте на пашню одне сегодня. Я не поеду, голова болит чего-то.

И ушла в завозню.

Суматошная наступила пора для Насти после ее встречи и разговора с Максимом Травниковым. По ночам она не могла спать, душили мрачные мысли, днем, по укоренившейся привычке, пыталась заглушить душевные муки работой, но из этого тоже ничего не выходило, работа валилась из рук, а в душе клокотала обида на измену Егора.

После памятного для Насти вечера прошло три дня, в ограде Саввы Саввича бабы катали потники.

Настя взялась было помогать поденщицам, но вскоре же передумала.

«Для чего мне все это? — мелькнуло у нее в мыслях. — На кого работаю, стараюсь, на Шакалов? Да пропади они пропадом! Чего я пристала к ним? До этого жила, робила на них, Егора ждала, а теперь чего ждать? Чтобы этот гаденыш постылый приходил ко мне? Хватит! Провалитесь вы ко всем чертям, проживу без вас».

Вечером, после того как приехавшие с пашни работники поужинали, Настя позвала к себе Ермоху.

Когда старик пришел в завозню, Настя уже уложила спать сына, прилепила на бочку зажженную свечу. Ермоха сел на березовую чурку, огляделся. Все ему здесь было знакомо, все это уложено, развешано его руками: и прошлогодние березовые веники, что висят под самой крышей, и аккуратно сложенные возле стен сосновые доски, а напротив, на вбитых в стену колышках, висят десятка два новых хомутов, казачье седло и целый пук ременных веревок. Тут же хранятся запасные дуги, четыре ската еще не окованных колес и многое другое, что годами лежит про запас. И от всего этого здесь постоянно пахнет смешанным душком сосны, кожи и дегтя.

Достав из кармана кисет, Ермоха закурил трубочку, осведомился:

— Чего звала-то, стряслось что-нибудь?

— Горе у меня, дядя Ермоха, большое горе. — И Настя поведала старику все, что слышала от Максима про Егора.

— Хм, та-ак, — только и сказал Ермоха, чубуком трубки разглаживая усы.

— Ради Егора и жила тут, робила на них, — продолжала Настя, — а теперь нету больше моего терпения. Да ишо как подумаю, что этот сморчок, муженек мой, ко мне заявится, с души воротит. Я на него, постылого, через порог смотреть не хочу, не только жить с ним. Вот и надумала уйти от них совсем. Я не калека какая-нибудь, наймусь к доброму человеку, робить буду, и проживу, и сына вырастю, свет не клином сошелся.

— Вот оно што! — Не торопясь с ответом, Ермоха выколотил о край доски трубку, снова набил ее табаком и, закурив, еще помолчал, глядя куда-то в угол мимо Насти. Она тоже молчала и уже чувствовала, что старик не одобряет ее намерения. — Ерунду говоришь, девка, — заговорил он наконец и, хмуря брови, уставился на Настю сердитым взглядом, — чужих умов слушаешь. Он, Макся-то, может, наврал тебе про Егора, а ты и уши развесила. Да ежели там его, к примеру, и попутал бес с какой-то бабенкой, тоже беда не велика, время военное, а к тебе он все равно вернется. А уж уходить-то задумала от Шакалов, это и вовсе курам на смех. Робить уйти в чужие люди, шутейное дело? Да ишо с ребенком. А о том не подумала, что Шакал так подстроить может в отместку тебе, что и никто не возьмет на работу, он на такие штучки мастер. А тут ты живешь сама себе хозяйка. Чего тебе ишо надо? И ребенку твоему неплохо живется, сама-то старуха души в нем, видать, не чает.

— Она-то любит Егорушку, — согласилась Настя.

— То-то и есть. А потом и то возьми во внимание. Когда живешь ты на заимке или на покосе, то и работникам-то с тобой легче. Платить им заставляешь по-человечески. Вот так и дальше поступай и не мешайся умом. А што касаемо Сеньки, то я тебе одно скажу: долго ждала, а уж немного-то подождешь. Война-то вить не век тянуться будет, кончится она, придет Егор живой-здоровый, и конец всем твоим бедам.

— Ох, дядя Ермоха, кабы так-то оно получилось.

— Получится, иначе и быть не может.

После ухода Ермохи Настя потушила свечу, легла, но еще долго не могла уснуть, обуревали ее противоречивые мысли. В нее словно вселились и спорили между собой два человека. Один нашептывал ей: не слушай старика, уходи, как задумала, будешь вольная как птица, докажи свою гордость. А другой упрямо твердил: прав Ермоха, живи себе спокойно, хозяйничай, сына расти и жди Егора, придет он к тебе, придет…

И вот уже видит Настя Егора. Стоит он вроде как на горе, стоит, улыбается ей и протягивает руки. Настя спешит к Егору и видит — рядом с ним сын ее и Ермоха, старик смеется и грозит ей пальцем. Торопится Настя к ним и не идет уже, а плывет по воздуху все выше и выше, а на душе у нее жутко и радостно…

Вечером следующего дня Настя отправилась к Марфе ворожить.

Будучи в хороших отношениях с Саввой Саввичем, Марфа в то же время сумела войти в доверие и к Насте так, что она поверяла ей свои сердечные тайны.

Разложив замусоленные, черные от грязи карты, Марфа цедила сквозь зубы:

— Живой он, моя милушка, живой. В казенном доме находится, при больной постели. А в сердце тебя содержит, моя голубушка, тебя-а. Да-а, со свиданием к тебе, с желанием и сердечно. Хорошо тебе выпадает, Федоровна, шибко хорошо.

Со страхом и надеждой смотрела Настя на карты, затаив дыхание слушала Марфу. А та, снова перетасовав колоду, метала карты на кучки, приговаривала вполголоса: «Для тебя, для дому, для сердца, что было, что ожидать должно, чем сердце успокоится».

— Для тебя, значить, дорога будет, молодуха, скорая дорога и нечаянный интерес. Для дому — известие будет тебе от благородного короля, через бубновые хлопоты. А для сердца… Да это оно что же такое? Червонный король к тебе какой-то с хлопотами, с желаньем! Ну, милая, уж не ухажер ли какой появился у тебя?

Настя вспыхнула, зарделась маковым цветом.

— Что ты, тетка Марфа, да за кого же ты меня считаешь!

— Да я так это, моя милушка, к слову пришлось. — И продолжала далее: — Ожидать тебе трефную даму и разговор, значить. Да-a, веселый разговор-то в собственном доме. А сердце успокоится, вот оно, пожалуйста, известие из казенного дому. Ну-у, Федоровна, это прямо-таки на диво. Нароком не подберешь карты, какие тебе выпали.

И Настя загорелась надеждой, на лице ее пятнами выступил румянец, радостью заискрились глаза.

— Верно, тетка Марфа?

— Да уж вернее верного. Уж чего-чего, а ворожить-то, Федоровна, я дока. Меня этой мудрости покойница Сазоновна научила. Все я от нее переняла до тонкости, мне раз заглянуть в карты — и довольно, всю правду выложу тебе как на ладошке. Спроси-ка вон Агафью Нилиху, как я ей про сына-то угадала, как в воду глядела. А либо Устинье-солдатке, как рассказала ей по картам про Мироху-то, так оно и вышло все истованно. То же самое Кузьме Крюкову про коней угадала, он мне потом сто спасиб надавал. А уж сколько женихов девкам выворожила, счету нет. Так что ты, Федоровна, не сумлевайся, хорошо тебе выпало, истинная правда.

Повеселевшая Настя сунула гадалке сверток.

— Тут я маслица завернула тебе, тетка Марфа, да ишо кое-что. А ежели сбудется все, как сказала, ох, не знаю, как и отблагодарить тебя.

— Милушка моя, да пошто же оно не сбудется-то, все сбудется. Я, моя хорошая, мимо не скажу, вот попомни мое слово.

С легким сердцем шла Настя от Марфы. Впервые за эту неделю на душе у нее стало спокойнее, появилась надежда, что дождется она Егора, что будет праздник и на ее улице.

Только теперь увидела Настя, как хорош этот тихий летний вечер, какой чудесный пересвист завели щеглы в маленьком садике Кузьмы Крюкова, откуда так сладко пахнет черемухой. А на голубом фоне вечернего неба играла красками заря: на горизонте она сияла расплавленным золотом, чуть повыше над нею протянулась узкая, темная тучка, подбитая снизу пурпуром. А еще выше, в нежно-голубой лазури, рассыпались маленькие облачка, прозрачные, белые, как лебяжий пух. Но вот и они меняются: сначала приняли цвет топленых сливок, постепенно переходя в желто-лимонный, затем в светло-розовый, а через несколько минут заполыхали багрянцем.