— Уже уехал. Оба с Резухиным переоделись в казачью одежду и махнули на другом поезде, пока наш задержался на одной станции.

— Куда же они?

— До Читы пока, а вообще-то за границу, к Семенову.

— Да-а, жалко, что вчера разговор об этом не зашел… я, пожалуй, тоже присоединился бы к ним…

В тяжелых условиях наступал новый, 1918 год. Голод и разруха надвигались на Забайкалье вместе с суровой сибирской зимой. На станциях уныло стояли замороженные паровозы, места в поездах захватывались с бою, люди научились ездить на крышах, на подножках и буферах вагонов. Из-за недостатка топлива закрывались школы. Многие из горожан отогревались тем, что разбирали по ночам на дрова заборы, выдирали доски из деревянных тротуаров, тащили кресты с кладбища. На дверях магазинов висели огромные замки, а те, которые еще не были закрыты, неприветливо зияли пустыми полками. За хлебом, за ржавой, подорожавшей вдесятеро селедкой выстраивались длиннейшие очереди. Более оживленно было лишь на толкучем рынке. Там по невероятно вспухшим ценам можно было достать мясо говяжье и конину, картошку, квашеную капусту. Спекулянты из-под полы продавали спирт, который ухитрялись доставать из-за границы, со станции Маньчжурия. Они же торговали мылом, солдатским бельем, валенками, полушубками и ботинками на толстенной подошве с подковками на каблуках.

И зима в этот год настала на редкость суровая. Над городом висел густой морозный туман, люди в очередях мерзли, отогревая ноги топтанием на месте, ругались, проклиная новые порядки.

Второго января на имя председателя Читинского Совдепа Жданова была получена непонятная, но полная зловещих намеков телеграмма.

В Совдепе только что окончилось заседание, и члены президиума, депутаты уже расходились по домам, многим из них предстояло выходить на работу в цеха в ночную смену.

У Совдепа не было ни платного аппарата, ни своего печатного органа, ни средств связи, ни денег, там никому не полагалось никакого жалованья, и депутаты, даже занимавшие ответственные посты, по-прежнему работали машинистами, механиками, токарями и шахтерами. Слесарем паровозного депо работал и председатель Совдепа Борис Жданов.

Лобастый, с голубыми, как ясное майское небо, глазами, Жданов был человеком подвижным, энергичным, да и сравнительно молодым. Шел ему тридцать второй год, хотя темно-русые волосы его на висках уже тронула седина.

В Совдепе кроме Жданова задержались еще два депутата: член президиума Борис Кларк, пришедший на заседание прямо из мастерской, где он работал токарем, и командир Красной гвардии, усатый, угрюмого вида механик Цветков.

Жданов два раза прочитал телеграмму и, передав ее Кларку, сказал:

— Плохи дела. Эти бандюги в Маньчжурии совсем обнаглели, и наши товарищи, большевики тамошние, в лапы к ним попали, как видно.

— Да что ты говоришь! — Круглолицый, как мохом обросший курчавой бородкой Кларк пробежал телеграмму глазами, зачитал ее вслух: — «Чита. Совету депутатов. Маньчжурские большевики получили по заслугам, точка. Посылаю вам новогодний подарок, точка. Предупреждаю, то же самое ожидает всех вас, если не оставите Читу добровольно. Семенов». Д-да-а, — хмуря тонкие брови, Кларк потеребил бородку, — с маньчжурцами беда случилась, это ясно. А вот о каком подарке этот бандит пишет?

— А это что? — кивнув на телеграмму, буркнул Цветков. — Маньчжурцев, наверное, угробили и нам сулят то же самое. Вот вам и подарок, чего еще тебе надо?

— Так-то оно так, а может, еще и хуже какую-нибудь каверзу выкинут, от этих мерзавцев всего ожидать можно.

— Словом, надо готовиться к схватке, — заключил Жданов. — У тебя как дела обстоят с батареей?

— Дела как сажа бела. Батарейцев набрали из бывших фронтовиков, а пушки-то сам знаешь какое дерьмо. — Махнув рукой, Цветков сердито сощурился: — Из эдакой артиллерии воробьев пугать на огороде, только на это она и сгодится.

— А что Иркутск?

— Да вот на них и вся надежда. Сообщили, что три полевых орудия и снаряды к ним отгрузили. Жду их со дня на день.

— Торопи их, товарищ Цветков, телеграфируй, людей шли.

— Все это уже сделано, придут, куда они денутся.

— Прийти-то придут, но ведь их сейчас надо.

— Сам понимаю, что дорога ложка к обеду.

— Ох, скорее бы… — Жданов поглядел на карманные часы, поднялся из-за стола. — Ну, товарищи, пора уходить. Мне сегодня в ночную идти, надо забежать домой, перекусить чего-нибудь.

Над городом злилась лютая стужа, мороз обжигал лица редких прохожих, куржаком покрывал их бороды, усы и одежду, а на Ингоде от него трещал и гулко лопался лед. Еще холоднее стало к утру, на рассвете город укутало густой, морозной копотью, сквозь которую тусклыми расплывчатыми пятнами желтели фонари железнодорожной станции. В сумеречном свете наступающего дня мельтешили силуэты людей, это рабочие ночной смены расходились из мастерских.

Позднее всех вышел из депо Жданов, одетый в поношенное черное пальто и барашковую шапку. Рядом с ним шагал старший мастер Захар Хоменко, широкоплечий здоровяк с вислыми седыми усами. На Захаре старый, засаленный до блеска полушубок; на ногах валенки, подшитые кожей, а на голове плоская мерлушковая кубанка с алым верхом.

Уже совсем рассвело, но морозная копоть стала еще гуще, и не видно было из-за нее ни города, ни станции, где все еще горели фонари.

Оба шли молча, Жданов все думал о телеграмме, с ума не шла тревога за маньчжурских большевиков.

Беспокойно на душе и у старого Хоменко. К тому же Захар был обременен большой семьей: семерых сыновей народила его дородная, когда-то очень красивая Оксана. Старший уже женатый сын Андрей работает помощником машиниста. Учеником слесаря трудится и второй, молодцеватый парняга Иван. А дома на руках еще пятеро, и учить их надо, кормить, одевать сорванцов, а это по нонешним временам не легкое дело.

Шагает Захар, под валенками его хрустит снег, мороз пощипывает за нос, за щеки, он трет их холодной как лед рукавицей, досадливо крякает, а мрачные думы все лезут и лезут в голову. Много забот свалилось в эту зиму на голову Захара: уйма всяких дел в профсоюзном комитете, где его выбрали председателем, да еще комиссаром роты красногвардейцев, хоть пополам разорвись! А дома нужда, недостатки, и такая покладистая, веселая раньше Оксана, словно подменили ее, стала несговорчивой, ворчит и ворчит на Захара. Корит его: «Не за свое дело взялся, старый дурак, в твои ли годы лезть в какие-то начальники, да хоть бы польза была от комиссарства этого».

Никак не поймет она, что совесть старого большевика не позволяет Захару стоять в стороне, когда революция в опасности. Да разве растолкуешь ей? У нее одно на уме: то мука на исходе, то мяса не стало, то соли, то дров. Хорошо еще, что картошки своей запасли на зиму, а то и вовсе бы… конец.

Вышли на Преображенскую улицу. Захару уж и до дому рукой подать, но тут, словно из воды, вынырнул из тумана Борис Кларк. Оказалось, что он спешил к ним в депо.

— Что случилось? — Жданов по встревоженному виду Кларка понял — произошло что-то неладное — и подумал: уж не с пушками ли какая беда? — Цветкова видел?

— Видел, пушки ушел принимать… А там опять какая-то беда стряслась на товарном.

— Что такое?

— Кузнецов звонил по телефону, вопит как помешанный: вагон какой-то прибыл, кого-то убили…

— Идемте туда, живее!

Все трое повернули обратно; наискось шагая через рельсы, ныряя под вагоны, прямым путем поспешили к товарному двору.

А там у раскрытого вагона грудились рабочие, и толпа их все увеличивалась.

— Что тут такое, товарищи? — спрашивал Жданов, пробираясь сквозь толпу. — Что слу… — и осекся на полуслове, глянув в раскрытые двери товарняка.

Вагон был наполовину заполнен трупами людей. Набросанные как попало, избитые, изрубленные люди замерзли в лужах собственной крови. От нее на полу вагона образовался сплошной красный лед, а из-под раздвинутых дверей бахромой свисали алые сосульки. Лица мертвецов, их волосы, бороды и одежда густо покрыты куржаком.