— Оно конешно, свой своему поневоле друг.

— То-то и оно. Через это самое Брусилов наш видит такое дело и приказал: хватит, говорит, ребята, одним нам зарываться далеко не к чему. А то может получиться по-волчьи: те будто убегают от собак, а сами заманивают их подальше от села, в засаду, а потом как накинутся на них с трех сторон — каюк собачкам, поминай их как звали.

— Брусилов — генерал башкa-a-a..

— Побольше бы таких.

— Этот не какой-нибудь немчуга Виверт или Куропаткин задрипанный. Этого Куропаткина ишо в японскую войну надо бы поганой метлой из генералов-то, а ему опять армию всучили…

— Эхма-а, руки падают от таких порядков. Кабы все-то навалились на немчуру дружнее, вот бы и войне конец.

Казаки, имея лошадей в тылу, примкнули к винтовкам выданные им штыки, залегли в землянках и окопах, огородившись тремя рядами колючей проволоки, заменили собою пехоту.

Вскоре началось ненастье. Казаки в промокших, замызганных грязью шинелях коченели, отбывая очередное дежурство в траншеях, проклиная все на свете: и осточертевшую им войну, и затеявших ее правителей, и этот нудный, надоедливый дождь. А он, по-осеннему затяжной, мелкий, как просеянный сквозь сито, сыпал и сыпал, и казалось, не будет ему ни конца, ни краю.

Натянув на фуражку башлык, Егор, как всегда, добросовестно выполнял обязанности дозорного и не отрываясь внимательно смотрел в узкое отверстие бойницы. Но там сквозь кисейную сетку дождя он видел все ту же знакомую до мелочей картину: тройную изгородь из колючей проволоки впереди окопов, далее болотистую равнину, редкие чахлые деревца с обломанными шрапнелью ветками. А еще дальше, в полуверсте расстояния, угадывались вражеские окопы с чуть приметными черточками проволочных заграждений, за ними из немецких окопов кое-где вздымались и таяли синие дымки костров. Такие же костры ухитрялись разводить и казаки. К одному из них после смены подсел Егор, увидев, что Волгин кипятит на нем чай. Казаки жались к огню, грелись горячим чаем, от их грязных, мокрых шинелей валил пар.

— Сдурел дождь-то, — посетовал один, — вторую неделю шпарит без роздыху. Эдак-то будет дальше, так мы заживо сгнием.

— Сгнием, — вздохнув, согласился второй, — и вша заест до смерти, развелось ее тьма-тьмущая, ить это беда — в этакой грязе и в одеже день и ночь…

— Солдаты вон бегут с позициев почем зря.

— Эдак-то будет, так и мы лыжи навострим.

Егор, подставив свою кружку, в которую Волгин наливал ему кипяток, через плечо покосился на говорившего:

— Куда же ты побежишь?

— А куда солдаты бегут? Домой!

— Хо, сравнил божий дар с яичницей. Солдату что, один как перст, — случись, по железной дороге не пустят в вагон, он на крышу заберется, все равно поедет, а ты попробуй сунься с конем-то. Да и дома-то к солдатам не так придираются, как к нашему брату казаку. Тут тебя перво-наперво поселковый атаман прижмет, а потом станичный и пошлют голубчика обратно на фронт, да ишо и по этапу.

— Это верно, — поддержал Егора Волгин. — У нас не только атаман, старики-то со свету сживут, ежели узнают, что сбежал с фронту. Не-ет, наше дело особое. — Волгин подгрудил в огонь концы обгоревших сучьев, подбросил туда новых, переменил разговор — Пополнение пришло в нашу дивизию, молодых пригнали сот восемь. Наверно, и в наш полк добавят из них.

— А то чего же, вить у нас человек по восемьдесят, по девяносто осталось в сотне. Наверняка прибавят, доведут до комплекту.

— И офицеры есть среди них.

— Полно. Все больше прапора^[6] новоиспеченные, из студентов, говорят.

— Вот начнут хорохориться над нашим братом, гаже нету этих офицеришек сыромятных.

— Не шибко-то, теперь не мирное время, — ежели досаждать зачнет который, так живо последует к Николаю-угоднику для связи.

В Аргунский полк из нового пополнения прибыло около 200 человек, из них 30 пришлось на четвертую сотню.

Все это были еще не обстрелянные, молодые казаки срока службы 1916 года. В новеньких, еще не испачканных окопной грязью шинелях и чистых фуражках, они выделялись из общей серой массы фронтовиков, как новая заплата на старой шубе. Да и вели себя молодые иначе, чем фронтовики: боязливо косились на амбразуры в окопах, а заслышав приближающийся вой вражеских снарядов или тягучий посвист пуль, бледнели, пластом прижимались к земле, втягивали головы в плечи. Фронтовики подтрунивали над ними:

— Эй ты, серяк, чего кланяешься немцу-то, знакомого увидел?

— Ха-ха-ха…

— Какой станицы?

— Копунской.

— Гужеед, а ты?

— Новотроицкой.

— Богдатской.

— Догинской.

— Ложки получали? Тут вот выдают их недалеко, в землянке.

Молодые, осмелев, посмеиваются:

— Знаем, что это за ложки, нам их в запасной сотне выдавали.

— Степка Секисов вон десять штук получил, пожадничал.

— Ха-ха-ха.

— Ну тогда хоть закурить давайте. У вас табачку, поди, полно, деньги-то ишо домашние, овсяные.

У многих среди прибывших оказались станичники, посельщики, знакомые. Начались разговоры, расспросы: как там дома да какой урожай, но в рассказах молодых не было ничего утешительного: всюду недовольство войной, в деревнях нехватка рабочих рук, недосев, недокос сена, и старики, так же как и фронтовики, ждут не дождутся «замирения».

Вскоре в окопах, в сопровождении есаула Шемелина, появились и новые офицеры-прапорщики: Киргизов, Богомягков и Балябин. Все трое как на подбор высокого роста, но Балябин выделялся из них богатырским телосложением, большого размера офицерская шинель плотно облегала могучие плечи и широкую выпуклую грудь, едва сходилась на нем распущенная на всю длину портупея шашки.

До призыва в армию Киргизов и Богомягков работали учителями, Балябин закончил в Чите землемерное училище. На фронт они прибыли из оренбургской школы прапорщиков, куда были направлены сразу же после мобилизации.

Сидящие у костра казаки встали, посторонившись, ответили на приветствие. Егор, глядя вслед великану прапорщику, восхищенно покачал головой:

— Вот это чертушка! В урожайном месте, видать, зародился.

— Здоровя-ак, этот ежели ахнет кулаком, так не только человека, быка зашибет насмерть.

— Не дай бог, если еще и характером-то крутой окажется, как покойный Токмаков-Зубатка, так он натворит делов…

— По взгляду-то вроде бы ничего-о, не злой.

К костру подошел Волгин, услышав, что речь идет о новом прапорщике, пояснил:

— Станишник это мой, Фрол Емельянович нашей, Чалбучинской станицы. Я его очень даже хорошо знаю. Вон во второй батарее родной брат его служит, Семен, такой же здоровила. Их шестеро братовей, и все вот такие дубы-силачи, а так ребята славные, худого про них не скажешь. С Фролом, вот этим, раз такой случай был… — Волгин, не торопясь с рассказом, закурил и, когда казаки расселись вокруг костра, продолжил: — Осенью дело было. Ездили мы с Ванькой Исаковым на примерку в станицу. Время уже перед самым покровом, страда закончилась, снопы возили. Едем мы обратно, солнце на вечер покатилось, а день ясный был, тепло, и куда ни глянь, обозы к селу тянутся: там снопы, там зеленку, там сено везут. И впереди нас двое на четырех с гречухой едут. Дорога на косогор пошла, смотрим — один воз хлоп, перевернулся. Ванька говорит: «Ну, обмолотили ребята гречуху, теперь надо разваливать воз-то да перекладывать, обомнут ее, одна солома останется». Я говорю: «Может, помочь ребятам, вчетвером-то, поди, поднимем». — «Что ты, — возражает Ванька, — где же нам справиться, вить воз-то пудов тридцать будет». Едем мы, эдак разговариваем, а они остановились, переднего коня привернули к оглобле. Затем подлезли оба под опрокинутый воз, понатужились, подняли его и поехали дальше как ни в чем не бывало. Ближе-то мы подъехали, узнали, что это Фрол Емельянович с братом Семеном силенку свою показали.

Вновь прибывших молодых офицеров распределили по сотням. Фрол Балябин достался четвертой сотне.