— Товарищ Пережогин! — радостно воскликнул он и с рукой к старику — Здравствуйте, привет вам от Янкова.

Шум за столом призатих, головы всех повернулись на Спирьку, послышались голоса:

— Да это тот самый богач-то, помнишь?

— Каким тебя ветром?

— Давай сюда, дружина.

Старик, не выпуская Спирькиной руки, пристально посмотрел на него:

— Где же я тебя видел? Лицо знакомое, а не припомню.

— А в ресторане-то гуляли в Чите, веснусь. Янкова помнишь, пришли мы к вам ночью…

— А-а, — сдерживая улыбку, протянул Пережогин, — помню Янкова, где он теперь?

— Дивизией заворачивал, убили его под Верхнеудинском.

— Не слушай его, товарищ командир! — вскипел Мишка и, отстранив Спирьку рукой, загораживая его собою, заговорил с дрожью в голосе от все больше охватывающей его злости — Я вам арестованного привел, товарищ командир, а вы ручкаться с ним, уши развесили! Это же белобандит семеновский, контра, его, гада ползучего, судить надо, в расход вывести…

За столом зашумели гулеваны, загомонили все разом.

— Чего приперся! — орал один на Мишку.

— Арестовать его! — кричал второй.

— На распыл их обоих!

— Круши контру!

— Ты кто такой, откуда?

— Казак я, Второго Аргунского полка, красногвардеец! — стараясь перекрыть весь этот галдеж, крикнул Мишка, потрясая винтовкой. — Чего вы взъярились-то, не знавши дела. Он, этот тип, в плен забрал меня, раненого, и к белым палачам доставил, а сегодня я его арестовал и сюда приволок. А вы тут на меня же орете, не разобравшись с пьяных-то глаз.

— Тише! — Грохнув по столу кулаком, Пережогин вскочил на ноги и, перегибаясь через стол, вперил в Мишку злобный взгляд. — Чего плетешь, трезвенник! — закричал он, брызгая слюной и багровея от злости. — Сам-то заявился пьянее вина и несешь тут ахинею: то тебя арестовали, то ты арестовал. Ступай отсюда, проспись!

— Дайте объяснить-то.

— Нечего объяснять, ступай! Надо будет, вызову, разберемся.

— Разберетесь, по всему видать! — Голос Мишки дрожал, срывался на хрипоту от охватившей его ярости. Он еле сдержался, чтоб не разразиться свирепым матом, но, понимая, что спорить с этой компанией бесполезно, плюнул в их сторону и, накинув на плечо винтовку, вышел, прихрамывая.

— Сволочи, пропойцы проклятые, — ругался он по дороге к дому, — набралась тут сплошная контра, бандит на бандите.

Первое, что увидел Мишка, выйдя в улицу, был рослый детина в казачьей фуражке и с золотистым чубом, тянувший за рога бороздившего ногами эргена^[41]. А на помощь детине уже спешил другой, из соседней ограды, с обнаженной шашкой в руке. В другом месте двое обдирали только что зарезанного барана, а в третьем свежеснятая овчина уже висела на заборе. Тут же две собаки дрались из-за бараньей головы. И повсюду в оградах сельчан горели костры, из домов в открытые окна доносились пьяные голоса, песни и ругань вперемежку со смехом. Яркий костер полыхал и в ограде старика Елгина. Над огнем, подвешенный на трехногий таган, кипел ведерный котел, полнехонький крупных кусков баранины. У костра сидели трое — уже знакомый Мишке осетин и двое русских, на земле около них валялась пустая бутылка. Русские о чем-то горячо спорили, осетин, положив на березовое полено кусок мяса, резал его кинжалом на мелкие ломтики и нанизывал на винтовочный шомпол, намереваясь приготовить себе шашлык.

В доме старик Елгин рассказал Мишке, что пережогинцы пригнали откуда-то гурт овец, голов двести, привезли целый воз спирту и что в поселке началось сплошное пьянство. У Мишки еще по дороге к дому созрел план действий, и теперь, выслушав хозяина, он решил выполнить, что задумал.

— Ехать надо немедленно, — заявил он, поднимаясь с табуретки и вскидывая на плечо винтовку. — Спасибо тебе, хозяин, за все, и еще просьба к тебе: помоги мне выбраться от тебя, чтобы не улицей ехать, а задами.

— Это-то можно, через дворы — на гумно, а там и на заполье. — Хозяин пытливо посмотрел на Мишку — Куда ехать-то собрался?

— Своих догонять поеду. А то и к самому Лазо махану… Ежели ему рассказать про эту банду да что они тут вытворяют, так он их возьмет в оборот, он за такое не милует.

К вечеру, когда закатное солнце окунулось в мглистое марево на горизонте, Мишка уже был верст за тридцать от Черного Яра и все погонял вороного, надеясь засветло добраться до намеченного им села.

Знатно погулял в этот день Спирька Былков со старыми друзьями-анархистами. Веселый возвращался он в сумерки на свою квартиру, очень довольный тем, что вместо заслуженного наказания он лишь перекрасился в иной цвет и перешел из одной банды в другую. За плечами у Спирьки болтался японский карабин, сбоку, подарок Пережогина, кавказская с белой головкой шашка, а на фуражке вместо кокарды красовался алый бант.

Хмель кидал Спирьку из стороны в сторону, однако до квартиры своей он добрался благополучно, забрел в ограду и, очевидно желая хвастнуть своей удачей, что было силы крикнул:

— Хозяин! Воронка мне… Да здравствует анархия, мать порядка! Да здравст…

Но от этих выкриков Спирька ослабел еще больше. Его понесло, понесло в сторону; пытаясь удержаться, балансируя руками, он мелко-мелко засеменил ногами, пока не уперся головой в забор. И тут силы окончательно покинули Спирьку, — царапая руками забор, свалился он наземь, уткнувшись лицом в песок, затем, бормоча что-то, перевернулся на спину и в ту же минуту уснул.

В эту ночь не спалось старику Елгину. До сна ли тут, когда чуть не до рассвета бесновались его «гости». Расходившиеся в пьяном угаре, то они принимались петь, плясать, то спорить о чем-то, да так, что дело доходило до ругани, до драки, и хозяину приходилось разнимать их, уговаривать. А одного, рыжеусого в защитной гимнастерке и самого задиристого, старик вытолкал из дома в ограду и тут не стал с ним нянчиться, уговаривать, а так припечатал ему кулаком по уху, что тот пластом плюхнулся наземь, притих. Очнувшись, он долго икал, ворочался с боку на бок, но подняться на ноги не смог.

Жену хозяин отправил спать в горницу, а сам не прилег ни на одну минуту, даже тогда, когда всех его «гостей» поборол хмельной сон. Выходя на улицу, Елгин подолгу стоял там, прислушиваясь к постепенно затихающему пьяному разгулу. Больше всего боялся старик пожара, поэтому, заметив где-либо отсвет костра, он хватал ведро и бежал туда, чтобы залить непотушенный огонь.

А когда на побледневшем небосводе с востока кумачом зарделась заря, старик Елгин услышал шум, цокот множества копыт. Это прибыл в село новый отряд Красной гвардии — четвертая, пятая и седьмая сотни 1-го Аргунского полка под общей командой Бориса Кларка.

В село отряд вошел незамеченным, пьяные пережогинцы даже застав не выставили, чувствуя себя в безопасности в тылу Красной гвардии, да и некого было отправить ни на пост, ни в разъезды, все перепились, как на богатой свадьбе.

Любопытство удерживало на крыльце старика Елгина. «Кто же это такие? — думал он, прислушиваясь ко все нарастающему шуму. — Неужто та красногвардия, про какую Ушаков-то сказывал? Да как они скоро нагрянули! Молодцы-ы, ежели это они в самом деле».

Под сараем, хлопнув крыльями, заголосил петух, ему откликнулись другие, и вот уже по всему селу разлилось петушиное пение; где-то на окраине послышался выстрел, другой, в сумеречном свете наступающего утра по улицам замельтешили серые фигурки красногвардейцев. Вот уж совсем неподалеку слышен дробный топот ног, ближе, ближе, звякнула щеколда калитки, и в ограду к Елгину вошли пятеро, все в казачьем обмундировании, без погон.

Первого забрали Спирьку, двое, подхватив его с земли, подняли на ноги, ободрали с него шашку, карабин и подсумки с патронами. Взъерошенный, измятый Спирька пучил на незнакомцев ничего не понимающие глаза, бормотал еле внятно:

— Воспода, это само… товарищи… мать анархия.

— Заткнись, контра! — прикрикнул на него голубоглазый русочубый казак. Это был Егор Ушаков. — Из-за вас, чертей, и отдохнуть не пришлось после боя, в ночь подняли по тревоге.