— Ура-а-а! — дружно подхватили моряки и, со штыками наперевес, кинулись в атаку, в окопы белых полетели гранаты, длинными очередями застучали пулеметы. С левого берега моряков поддержали ружейным и пулеметным огнем красные пехотинцы, а с тыла на белых в конном строю обрушились казаки-аргунцы.

Гром орудий, взрывы гранат и шрапнели, ружейные залпы и злобный перестук пулеметов — все перемешалось, слилось в беспрерывно нарастающий гул, и белые не выдержали, в панике отступили на дальние позиции. А через Онон, на лодках, долбленых ботах и на плотах, началась спешная переправа красногвардейцев на правый берег.

К восходу солнца красные полностью овладели правобережным поселком. Бой закончился, замолчали батареи, лишь из-за горы, восточнее села, доносились еще винтовочные залпы, это казаки-аргунцы обстреливали отступающих семеновцев.

Дымились места недавних побоищ, повсюду виднелись убитые, стонали раненые, их подбирали санитары и на трофейных фургонах отвозили на перевязочный пункт. На железнодорожной линии красногвардейцы и обозники разгружали захваченные у белых вагоны, выносили из них кули с мукой, крупой и сахаром, ящики с консервами и патронами. Поодаль, у насыпи, боцман Кусакин выстроил своих моряков. Он только крякнул, помрачнел лицом, когда узнал, что в числе пяти моряков, погибших в ночной атаке, оказался и друг его, рулевой с миноносца «Стерегущий» Василий Гаевой.

Сегодня воскресенье, день пасмурный, серый, от прошедших дождей на песчаных улицах поселка Покровского Чалбучинской станицы стоят большие лужи. В поселке праздничное оживление, уже с утра и там и сям у ворот начинают табуниться принаряженные девки. Парни в праздничных сатиновых рубахах, в фуражках с кокардами, в лампасах и… босиком. Так они будут щеголять весь день, лишь к вечеру, когда вместе с девками отправятся на берег Аргуни «на лужок», наденут сапоги. А ночью, на вечерке, будут так отплясывать «подгорную», что от грохота их каблуков задрожат стены старой избы тетки Бакарихи.

На этот раз на улицах преобладает молодежь, на завалинках не видно стариков, с утра собрались они на сходке у «Апостола» — так прозвали кузнеца и забулдыгу Александра Ожогина, в просторной избе его сегодня набилось полным-полно народу.

Среди собравшихся немало и казаков-фронтовиков в их форменном казачьем обмундировании и в плащах-дождевиках желто-песочного цвета. В числе фронтовиков и Данило Орлов с Мишкой Ушаковым. На Мишке синяя сатиновая рубаха, подпоясанная наборчатым ремнем, и защитного цвета фуражка с кокардой. Как и большинство сельчан, Мишка тоже пришел на сходку босиком, до колен засучив черные с лампасами шаровары.

Пять месяцев прошло с той поры, как уехал Мишка из дому. Сначала, по приезде в Чалбучинскую, оба с Данилой подались за границу, жили там на заимке, где у Орловых кормился скот, охотились на коз, Мишка помогал работникам, возил с ними сено. Убедившись, что в Чалбучинской станице порядки другие, нежели в Заозерной, и что таких беглецов-дезертиров появилось в селах множество, друзья выбрались из-за границы и зажили в поселке. Ехать домой Мишка не торопился: во-первых, потому, что боялся Тимохи Кривого, а главное то, что приглянулась ему здесь дочка поселкового атамана, черноглазая красавица Маринка, с которой познакомился на вечерке и уж не раз провожал ее до дому. «Дома-то все равно идти в работники, так уж лучше здесь, — рассуждал Мишка, — тут и хозяева хорошие, и Данило не обидит. Переживу здесь эту канитель — войну — и заявлюсь домой на своем коне, при деньгах, да еще и с невестой-красавицей». И зажил Мишка у своего друга-сослуживца в работниках.

В станице Чалбучинской с приходом революции ничего не изменилось, все шло по-старому, как было и при царе: станицей и поселками по-прежнему управляли атаманы, а всякие дела решались стариками на сходках. Вернувшиеся в станицу фронтовики поначалу много говорили о революции, о новых порядках, одобрительно отзывались о декретах советской власти. Но подошла весна, и все они, натосковавшись по труду, с головой окунулись в работу, неделями не выезжали с пашни. А тут всякие домашние дела, хозяйские работы. И позабылось все то, что слышали на полковых митингах, что волновало их на фронте, по старому руслу потекла жизнь. Сытая, зажиточная житуха, достаток в отчем доме затянули в свою рутину и Данилу Орлова, из головы его выветрились революционные идеи. «Для рабочих, для мужиков большевики, конечно, подходящая партия, — рассуждал Данило в разговорах с Мишкой, — а нам и без них неплохо». Мишка не возражал, в политике он не разбирался. Только двое из села — Антип Панкратов, бывший каторжник, приютившийся на житье в Покровском, да пришедший из Красной гвардии на костылях Яков Башуров — остались верными революции, ратовали за большевиков. Встречаясь с фронтовиками, Яков ругался с ними, стыдил их за отступничество, принимался уговаривать сбросить атамана, создать в селе Совет, но его никто не слушал.

Яков также приковылял на сходку, прислонив костыли к стене, сидел на кутней лавке. Панкратов лежал больной дома на печи, его вторую неделю трепала лихорадка.

На сходке, как всегда, шум, гомон, теснота. Люди сидели на скамьях, что расставлены вдоль стен, на ленивке у печки, на жерновах ручной мельницы. Мишка с Орловым и еще десятка полтора сельчан пробрались в куть и уселись там на полу, поджав ноги калачиком, а те, что пришли позднее, тесной толпой грудились в задней половине избы и даже в сенях.

Старики отводили душу в разговорах, и чуть не все собравшиеся курили. Дым от их самокруток и трубок сизым облаком висел над головами, струйками тянулся в раскрытую дверь. В табачном дыму, как в тумане, чуть видно сидящих за столом в переднем углу поселкового атамана и писаря.

— А ну-ка, давайте потише, — поднялся из-за стола атаман, рыжебородый казачина Филюшин. — Дедушка Меркуха, опять сказку завел? Кончай, потом доскажешь. Начинать будем. — Атаман выждал, когда говор притих, продолжил — Тут, воспода обчественники, такое дело, намедни, как вы знаете, в Читу посылали мы этого… как его…

— Делегата, — подсказал писарь.

— Во, во, диликата Павла Ивановича Патрушева, вот он пояснит вам сейчас, как там и чего было.

Павел Иванович протискался к столу, повернувшись лицом к собранию, снял с головы старую, с потрескавшимся козырьком казачью фуражку, провел рукой по усам, по жиденькой русой бороденке.

— Оно надо бы сразу, как приехал из Читы, теперь всего-то и не припомнишь, ведь два месяца прошло.

— Чего же тянул до сей поры?

— Я-то тут при чем, с атамана спрашивайте, а я и так рассказывал кому ни походя, и старикам на завалинках, и вопче, хоть кого спроси, подтвердят.

— Ладно уж, рассказывай.

— Да погромче, чтобы всем слышно было.

— Тише-е!

— Ну, значит, побыл я на съезде, — начал делегат свой отчет, — повстречал там начальников больших и комиссаров всяких дополна. Вот тут про Лазова часто пишут в газетах, а я его в упор видел на съезде, как вот сейчас свата Филиппа. В президюме был главным Шилов, бравый такой казак Размахнинской станицы. А с нашим Фролом Емельянычем даже и за ручку поздравствовался. Э-э, брат, Фрола теперь рукой не достать, большо-ой начальник, все равно что войсковой наказной атаман по-прежнему.

Вокруг зашумели, заговорили все разом:

— Да ты про дело-то говори!

— Насчет чего съезд-то был?

— Воюют-то там из-за чего еще?

— Тише, вы! — повысил голос делегат. — Слово не дадут сказать. Только хотел было про съезд повести разговор, а они рта не дают разинуть! Послушайте сначала, а потом и дерите глотки-то хоть до вечера. А что касаемо съезду, так он проходил, конешно, как полагается. Да-а, поначалу какой-нибудь большой начальник, а либо комиссар выйдет на трибунал и доклад сделает, а мы, делегаты съезда, значить, сидим и слушаем, и весь день такая прения, прения.

— Какая прения?

— Слова-то какие пошли, господи.

— Может, партия?