Уже подъезжая к судейскому столу, Егор увидел в толпе на пригорке хозяйскую сноху Мотрю, встретился с нею взглядом. Одетая в белую как снег льняную сорочку с рукавами, вышитыми черной и красной заполочью, и синюю рясную спидницу, Мотря стояла в толпе девчат. Сложив руки под грудью и лукаво сощурив карие глаза, она насмешливо смотрела на Егора, и чудилось ему, шепчет жалмерка:

— Гарный козак, гарный, тилько чего же ты до баб такий не смелый!

Но вот и судейская комиссия. За двумя в ряд поставленными столами разместились человек восемь офицеров. Посредине восседал сам командир полка — седоусый полковник Золотухин. Рядом с полковником его жена — моложавая, сероглазая блондинка в сиреневом платье и белой матерчатой шляпе-панаме. Она всего лишь неделю назад приехала к мужу в гости из Оренбурга, где у полковника был собственный дом. Справа и слева от полковника сидели: командир четвертой сотни есаул Шемелин, пятой сотни есаул Метелица и командиры других сотен.

Подъехав ближе, Егор спешился, держа Воронка под уздцы, встал во фронт и, глядя на полковника, отчеканил:

— Четвертой сотни рядовой Ушаков!

Полковник благосклонно посмотрел на Егора, улыбнулся в сивые усы:

— Молодец, Ушаков! Получай первый приз!

— Рад стараться, вашескобродие! — И, приняв из рук полковника приз — серебряный портсигар и фунтовую пачку турецкого табака, он вскочил на Воронка, отъехал в сторону.

На дворе невыносимая жара. Казаки только что вернулись со стрельбища, и у походных кухонь выстроились очереди служивых с котелками в руках. Повара в колпаках и белых халатах, возвышаясь над толпой, ловко орудуют ковшами, надетыми на палки, разливают по котелкам щи. Поварам усердно помогают дежурные по кухне, кладут в котелки казаков порции мяса, выдают нарезанный ломтями черный хлеб. То и дело слышно:

— Следующий! Сколько вас?

— Пятеро.

— Сыпь на троих.

— Мне на двоих с Ванькой Исаковым.

— Прибавь, Митрич, щей-то хоть.

— Проваливай! Следующий.

У Егора в руках полуведерный медный котел — выпросил у хозяев. Получив на свою «артель» щи и пять порций хлеба, он уже пошагал к дому, когда услышал звонкий голос:

— Егорша!

Остановившись, Егор обернулся и в толпе казаков увидел своего посельщика Подкорытова.

— Подожди меня, дело есть к тебе.

— Ну давай живее, а то щи остынут.

— Сейчас.

С тремя котелками в руках и кусками хлеба под мышкой Под-корытов догнал Егора, шагая с ним рядом, сообщил:

— Письмо я получил из Антоновки, от сестры, замужем она там за Андреем Макаровым.

— Видал я ее в Антоновке, даже заходил к ним раза два. Ну и что?

— Пишет, что учитель у них, Бородин по фамилии, загуливает к твоей Насте… Да еще казак какой-то там, Травников, с фронту пришел… — И не докончил, заметив, как посуровел, изменился в лице Егор.

— Ну! — выдохнул он охрипшим голосом и, шагнув вперед, загородил посельщику дорогу. — Чего замолчал? Выкладывай, что пишет про Настю!

— Да так просто. — Подкорытов уже пожалел, что сболтнул лишнее, обидел посельщика. — Чего ты уставился на меня, как кривой на зеркало?

— Не виляй хвостом, говори, раз начал.

— Чудак ты, ей-богу. Ну, пишет, что видели Настю с учителем, только и делов. Она, может, по делу к нему приходила, а бабы, знаешь, из мухи слона сделают.

— Хитришь, гад. Ну и хитри, черт с тобой. Я и без тебя обо всем узнаю, напишу Архипу.

Егор повернулся к поселыцику спиной, зашагал к дому. Подкорытов посмотрел ему вслед, сожалеюще вздохнул:

— И черт меня копнул рассказать ему про Настю.

Когда Егор пришел к себе в клуню, его «артельщики» уже сидели в ожидании обеда вокруг перевернутого кверху дном ящика. Егор поставил на ящик котел со щами, тут же положил хлеб и, не сказав ни единого слова, вышел из клуни.

— Скурвилась, подлюга, — со злобой прошептал он, опускаясь на бревно, что лежало около клуни, — схлестнулась, стерва, с учителем.

Из клуни выглянул Молоков:

— Тебя долго ждать будем?

— Не хочу я, ешьте.

— Что значит не хочу, заболел, что ли?

— Отвяжись.

— Здрасьте вам! Ишо и осердился чегой-то! Ну, брат, у нас на сердитых воду возят.

Голова Молокова скрылась за дверью, а Егор, пришибленный горьким известием, продолжал сидеть на бревне, подперев щеку рукой.

«А может, врут про Настю, наболтали бабы, — думал он, — могут и наврать, а может, и правда, дыму без огня не бывает. Баба молодая, красивая, тот гад уприметил ее и подсыпался», — скрипнул зубами, чувствуя, как защемило сердце. Невольно вспомнилось Егору, как Настя провожала его до станицы, как, не стесняясь посторонних людей, целовала и, целуя в последний раз, сунула ему в руку пятирублевый золотой. Эта монета и теперь хранится у Егора, зашитая в папаху.

«Провались ты и с подарком твоим, стервуга проклятая!» Егор шумно вздохнул и, вскинув голову, увидел Мотрю. С ведрами на коромысле она только что вышла из хаты.

— Мотря! — окликнул Егор жалмерку и, поднявшись с бревна, поспешил к ней.

— Чого тоби? — Мотря остановилась, удивленно вскинула брови.

— Вина мне надо сегодня, горилки или самогону там покрепче, понимаешь? Много надо, — он тронул рукою коромысло, глазами показал на ведро, — вот такое ведро, к вечеру сегодня, поняла?

Мотря согласно кивнула головой.

— Ну и закуски там какой-нибудь, хлеба житного, капусты, ишо чего-нибудь такого, понимаешь?

— Та на що тоби, чи свадьбу задумал граты, чи що?

— Эх, Мотря, — Егор горестно наморщил лоб, махнул рукой, — может, свадьба, а может, и похороны. Так сделаешь? Деньги? Есть, ты обожди меня здесь, я мигом.

Он крутнулся на каблуках, бегом добежал до сеновала и не более как минут через пять уже бежал обратно. Жадным огоньком загорелись карие глаза Мотри, когда увидела на раскрытой ладони казака золотую монету. Она ловко на лету схватила подброшенный Егором пятирублевик и, мгновенно спрятав его на груди, лукаво подмигнула:

— Добре, Грицю. Буде тоби всего богато.

Гулянку устроили в тот же вечер в клуне. Вокруг ящика, слу-жившего казакам вместо стола, сидело человек восемь, и среди них Подкорытов, урядник Каюков и полковой трубач Макар Якимов. На ящике перед ними стояло целое ведро самогона-первача, гора ломтей ржаного хлеба, в глиняной миске мелко порезано желтоватое сало прошлогоднего засола, а плетенная из бересты корзина доверху наполнена пучками зеленого лука и солеными огурцами.

— Пей, братва, веселись, душа казачья! — выкрикивал Егор, ковшиком разливая самогон в стаканы и кружки. Ему хотелось развлечься, забыться в пьяном угаре, но хмель не брал его, а черные думы душили по-прежнему.

По-иному вели себя казаки. По мере того как из ведра убывал мутноватый жгучий первач, они становились все веселее, бесшабашнее. Откуда-то появилась старенькая самодельная балалайка, и «подгорная», которую мастерски исполнял Подкорытов, сорвала с места Молокова. Он гоголем вскочил из-за ящика, подбоченившись, козырем прошелся до двери и, повернув обратно, выстукал каблуками залихватскую дробь. Тут уж не усидел на месте Макар Якимов. Скуластый, похожий на монгола, широкоплечий, тяжеловесный трубач с невероятной для него легкостью пошел по кругу, едва касаясь носками земли.

Против Подкорытова он топнул, широченной ладонью хлопнул себя по затылку, затем обеими ладонями по груди, по коленям и, ухнув, пустился вприсядку. Все сидящие вокруг «стола» словно ожили, задвигались, притопывая в такт балалайке ногами, подстукивали кружками, кто-то подсвистывал, кто-то подпевал:

Егор, обняв за плечи урядника Каюкова, злобно, с пьяной откровенностью хрипел ему на ухо: