Настороженно приняла сотня нового прапорщика. Когда он появился в окопах, у амбразур, казаки опасливо косились на крутые, широкие плечи прапорщика, на его здоровенные ручищи и, перемигиваясь, отходили подальше, судачили:

— Интересно, какой же у него конь? Вить эдакую тушу возить битюга надо, на каких ломовики груза возят.

— Не иначе…

— Да и молчаливый какой-то, угрюмый.

— Нелюдим.

Мнение казаков о новом прапорщике, которого они уже в шутку прозвали Битюгом, вскорости же изменилось к лучшему.

Из разговоров казаками новый прапорщик узнал, что немцы частенько по ночам подползают к русским укреплениям и закидывают в наши окопы ручные гранаты, от которых в четвертой сотне уже выбыло десятка полтора казаков.

Балябин приказал взводным урядникам приготовить несколько шестов, а вахмистра заставил привезти откуда-то длинный рыбацкий невод. Когда стемнело, прапорщик научил казаков, как из невода на шестах сделать укрытие от немецких гранат.

— Ставить его надо ночью и утром чуть свет снимать, чтобы немцы не заметили, — наказывал Балябин вахмистру, когда невод, укрепленный на шестах, казаки выставили впереди окопов.

На следующую ночь немцы вновь подкрались к русским окопам, но кинутые ими гранаты, ударившись о невод, отскочили обратно и разорвались за проволочным заграждением, не причинив казакам никакого вреда. Казаки открыли по немцам беспорядочную стрельбу, затем начали бить по ним залпами, лихо заработали казачьи пулеметы. Егор, внимательно всматриваясь в темноту, ловил на мушку еле различимые мелькающие тени, слал в них пулю за пулей, пока не прозвучал сигнал «отбой». Сразу же оборвалась стрельба: замолчали пулеметы, ружейные залпы, лишь кое-где по линии хлопками прозвучали одиночные выстрелы, и наконец смолкло все.

По-прежнему моросил мелкий, надоедливый дождь. В окопах темнота, сырость, под ногами хлюпает грязь, бренчат стреляные гильзы, пахнет пороховой гарью. Казаки, потревоженные ночным нападением, после отражения атаки расходились по землянкам. Те же, которые отбывали в окопах ночную смену, выставив часовых, жались под деревянными настилами, курили под прикрытием брустверов, перекидывались словами:

— Всыпали немцу…

— А у нас вроде и без урону сегодня.

— Невод-то смотри как пригодился…

— Вот тебе и Битюг!

— Оно и дело-то простое с этим неводом, а нам и в голову не пришло такое.

На следующее утро, когда Фрол появился в траншее, казаки его дружно приветствовали и на вопрос; как дела? — отвечали охотно:

— Хорошо, ваше благородие!

— Помог невод-то! Ни одной гранаты к нам не попало.

Недалеко от Егора Балябин остановился и, привалившись грудью к амбразуре, стал в бинокль осматривать местность по ту сторону проволочных заграждений.

Дождь перестал, но по-прежнему над землей низко плыли серые, лохматые тучи, и в рваные, клочковатые просветы их синими заплатами виднелось небо. В сумеречном свете наступающего дня на кочковатой, мокрой луговине стало видно трупы немцев.

— Четверо убиты, — не отрываясь от бинокля, сообщил Балябин, — а один, очевидно, раненый.

— Так точно, вашбродь, — подтвердил кто-то из казаков, — слышно было ночью, стонал.

— Их больше было, по стонам-то, тех то ли подобрали свои, то ли сами уползли, а этот, стало быть, остался.

В это время немцы выставили из окопов белый флаг с красным крестом посередине, помахали им несколько раз.

Балябин сходил на командный пункт, переговорил по телефону с командованием полка, и, вернувшись обратно, помахал немцам белым платком, вздетым на шашку, казакам приказал:

— Не стрелять в немцев, убитых они хотят подбирать.

В бинокль Балябину хорошо было видно, как из немецких окопов поднялись два санитара с повязками Красного Креста на рукавах. Пригибаясь, они торопливо подошли к раненому, положили его на носилки, унесли. За убитыми пришло две пары санитаров, теперь они шли смелее, а казаки, выглядывая из амбразур, переговаривались между собою, и в тоне голосов их не слышалось злобы на врагов:

— Поди, ругают нас немцы за убитых-то.

— А чего им ругать, на то она и война.

— Не мы ее зачинали…

— Она им тоже небось хуже горькой редьки надоела.

— Тш-ш, — проходивший по окопу мимо ружеусый казак дернул говорившего за шинель, глазами показал на Балябина, — прикуси язык-то, чучело…

Чем дальше, тем больше ухудшалось положение в армии, менялось настроение солдат и казаков. Воинственный дух брусиловских армий, приобретенный ими во время майского наступления, стал быстро улетучиваться, как только победные, наступательные действия прекратились по всему Юго-Западному фронту. Война вновь приняла позиционный характер. Все больше и больше падала в войсках дисциплина, в пехотных частях усилилось дезертирство солдат с фронта, а ставшие такими желанными слова «мир», «замирение» не сходили у них с языка.

У казаков еще не было случаев дезертирства, но недовольство войной росло и среди них. А тут еще вскоре после прибытия нового пополнения в окопах стали появляться листовки-прокламации. Откуда они брались, кто их подкидывал в казачьи землянки? Этого никто не знал, но когда они появлялись, казаки накидывались на них, как мухи на мед. Набившись до отказа в землянку, казаки, затаив дыхание, слушали, как один из них читал очередную листовку. И так-то в этих листовках доходчиво и просто объяснялась нелепость, бессмысленность войны, что даже неграмотным казакам становилось понятным, чьи интересы защищают они, убивая немецких мужиков и рабочих, одетых в солдатские шинели. И всегда, сразу же по прочтении листовки, вскипали в землянках жаркие, взволнованные разговоры.

— Всамделе, на кой черт сдались нам какие-то там Балканы? Лоб подставляй за них под пулю, а что нам прибудет от этого?

— Да и немцы-то тоже дураки, не лучше нас, война-то тоже небось нужна им как прошлогодний снег.

— Вот бы эту самую братанию учинить да и втолковать бы нем-цам-то: давайте, мол, расходиться по домам, оно бы и войне конец, одни-то генералы не шибко развоюются.

— А што ты думал, дойдет ишо и до этого.

Писарь четвертой сотни Гавриил Вишняков возвращался к себе в сотню из штаба полка, что находился верстах в двух от линии казачьих окопов, в покинутой жителями деревушке.

Шел он знакомой ему тропинкой через небольшую березовую рощу, которая пролегла между штабом и расположением сотни.

Время подходило к полудню. В этот день, впервые за последние две недели, из-за туч выглянуло солнце. Стало похоже на то, что ненастье кончается, все шире становятся прорехи между облаками, разрозненные тучи и хлопья их ветер гонит к северу. Под напором ветра шумела роща, раскачивали мохнатыми верхушками корявые березы и ольхи.

Под сапогами писаря чавкала жидкая бурая грязь. Он шел, выбирая места посуше, и, стараясь ступать на корневища берез, на кочки, то и дело сворачивал с тропинки.

Всякий раз, бывая в штабе, Вишняков встречался там со старшим писарем полка вахмистром Швецовым, с которым познакомился еще в мае прошлого года. Много узнал Вишняков из разговоров со старшим писарем: он рассказывал не только о положении на фронтах, но и о настроениях среди солдат, о все растущем недовольстве войной. О забастовках в тылу, революционных партиях и их программах. А однажды, это было в ноябре прошлого года, когда 1-я Забайкальская казачья дивизия стояла на Буге, Швецов дал Вишнякову пачку листовок явно запретного характера, чтобы распространить их среди казаков своей сотни.

С тех пор не один раз приносил Вишняков и незаметно разбрасывал среди казаков такие листовки. Небольшой, туго стянутый бечевкой сверток их нес он и сегодня в правом кармане шинели. В первых листовках, которые приносил Вишняков в сотню, говорилось о ненужности войны, о забастовках и нарастающей разрухе, о расстреле царскими войсками митинга забастовавших рабочих в Иваново-Вознесенске. А вот сегодняшние листовки уже призывали к свержению всего царского строя, к превращению войны империалистической в войну гражданскую.