Однако зря, зря она тогда уступила гордецу Титову и вышла в ночную смену!..

— К черту! — вслух выругалась Тамара, больше всего злая в эту минуту на себя, на свое трусливое поведение перед инженером.

Она сняла спецовку, вымыла под краном руки и, попрощавшись с одной лишь Мусей, широко раздувая ноздри надменно вздернутого носа, ушла из цеха, забыв в гневе сделать какие-либо распоряжения.

На улице мело, завывал декабрьский ветер, перекатывая снежные наносы по обледенелому асфальту. Стояла ночь над Москвой.

Тамара, добрым словом помянув судьбу, что она так хорошо устроена, пошла домой. Ванна, газ на кухне, теплая постель — все привычные удобства жизни ждали её там. И эта комната ей досталась не по наследству от папеньки, как некоторым, а она заработала её себе сама, своим трудом.

В понедельник, ничего не подозревая, Тамара Комова спустилась с лестницы в цех и остановилась у доски приказов, где было сейчас особенно многолюдно. Тамару заметили и тут же, как по команде, расступились, пропуская её к доске.

Тамара не сразу увидела приказ главного инженера завода о своем снятии с мастеров, но настороженная тишина за спиной вдруг больно кольнула её предчувствием непоправимой беды. Это длилось с секунду, но Тамаре показалось невероятно долго, пока она неповинующимися глазами вчитывалась в прыгающие строчки нежданного, как удар из-за угла, приказа. Ей даже не позвонили и ничего у неё не спросили, словно у какой-нибудь самой мелкой сошки, и она уже вот больше не мастер, а всего-навсего рядовая станочница.

— Идите, Тамара Владимировна, принимайте парочку шестишпиндельных, — насмешливо проговорила Сима Кулакова. — Чужое место занимала, хватит!

— Ну это мы еще посмотрим, какое чужое! — нашла в себе силы возразить Тамара и ушла из цеха: только бы не оставаться на глазах любопытных и совсем не сочувствующих ей рабочих!

— Нельзя к Виктору Георгиевичу, сейчас нельзя, — хмуро встретила Тамару всегда до этого приветливая секретарша, загораживая собою дверь.

— У него кто-то есть, он не один? — спросила Тамара не отступая.

— Он один, но… — отвечала, несколько замявшись, секретарша.

— Стыдитесь вы, бюрократическая крыса! — злым шепотом проговорила ей в лицо Тамара и, оттолкнув девушку, вошла в кабинет.

Лобов поднял на Комову недовольный взгляд и молча показал на кресло.

— Извините, — буркнула Тамара усаживаясь. — Меня уже не пускают к вам, вот как! — договорила она, смотря на Лобова будто прицеливающимся взглядом.

Лобов, вероятно позаимствовав у Титова выдержки (дружки ведь!), спокойно и терпеливо ждал, что Комова скажет ему.

Нет, ничего хорошего не сучило Тамаре её подчинение.

— Послушайте, я вас должна спросить, что за приказ вывешен? У меня просто не укладывается в сознании, — начала Тамара несколько повышенным тоном.

Но Лобов, вдруг вспыхнув так, что его по-мальчишески оттопыренные уши тоже покраснели, перебил Комову:

— Нет, вы послушайте! — сказал он, нажимая на каждое слово. — Я у вас спрашиваю… Как вы могли, как смели самовольно бросить работу и уйти домой спать, даже никому не поручив заменить себя? Двадцать два станка из сорока были оставлены рабочими почти не убранными: в стружке, в грязи, и инспектор опломбировал их. Неслыханный случай, товарищ Комова, целое происшествие на заводе! И какое позорное происшествие! — с горячностью говорил Лобов. — Три часа рабочего времени первой смены понадобилось сегодня, чтобы специальная комиссия приняла станки, сняла пломбы. Посчитайте-ка, во что обошлось это заводу? — спросил он. — В тысячи, в тысячи рублей, вот во что! И все это по вашей вине. Нет, вы еще легко отделались, вас судить бы надо!

— Судить меня? За что? — взвизгнула Тамара, вскакивая с места. — Разве можно судить человека за то, что он заболел, еле жив пришел на работу, ну и… не дотянул до конца смены? Нет у нас таких законов, чтобы судить! — кричала Тамара. — Нет! Я предупреждала вас, что больна сердцем. Звоните, сейчас же звоните или ступайте к главному инженеру, чтобы он отменил свой приказ, — стуча ребром ладони по столу, потребовала она, тяжело дыша и с ненавистью глядя в лицо Лобова.

— Что, что вы сказали? — спросил вдруг странно тихим голосом Лобов, обойдя стол и подступая к Комовой.

Она встретила его выпяченной грудью, хотя лицо её побледнело.

— Ничего. Не ругайте меня, — пробормотала Тамара, тяжело опускаясь в кресло.

Лобов принялся закуривать, чиркая спичку за спичкой своими длинными худыми пальцами под неотступным взглядом Тамары.

— Уходите в цех работать. Вы мне мешаете, — закурив, сказал Лобов.

Она не отвечала, что-то соображая про себя — сразу ссутулившаяся, постаревшая. У Лобова не повернулся язык снова предложить ей выйти.

«Сами мы её избаловали, вот и получаем награду», — подумал он.

Тамара, чутьем уловив перемену в настроении Лобова, подняла на него умоляющие глаза.

Идти в цех работать станочницей я не могу, я ведь мастером была… — проговорила она слезливым голосом. — Дайте мне, Виктор Георгиевич, отпуск, что ли, прошу вас, тем болеё, что скоро на курсах у меня зимние экзамены. Дайте отпуск дней на десять, я жаловаться пойду…

— Отпуск, жаловаться? Это не поможет, — возразил Лобов. — Придется отвечать за свои поступки.

У Тамары на мгновение вспыхнули злым блеском глаза и тут же потухли, словно в них дунули.

— Поступков никаких нет, — устало отвечала она. — Я пришла больная, а среди ночи почувствовала себя совсем плохо. Рабочие скажут, они видели, и они же настояли, чтобы я ушла. Вот как все на самом деле. Вы скажете, а где бюллетень? — спросила Тамара, несколько оживившись. — Я лечусь постоянно у одного врача и не захотела идти к другому. Да и чудовищно было подумать, чтобы мне, Комовой, не поверили! Какие основания на то? Было ли что-нибудь раньше подобное в моей работе? Никогда! — У Тамары звенел и срывался голос, но она забирала все выше и выше. — Вы знаете, как я тружусь не щадя своих сил… И за свой труд я поставлена в ряд с лучшими людьми завода. Свою работу я люблю и дорожу ею болеё всего на свете. Да, да! — Тамара повторила «люблю». — Она помнила, что все стахановки обычно так говорят с трибуны. — Судите сами, Виктор Георгиевич, каково мне пережить это… — Тамара вытащила платок и держала его наготове, но через минуту, словно раздумав плакать, договорила спокойно, с кривой усмешкой — Слишком грубо стал сводить со мной счеты главный инженер завода за критику на совещании у замминистра, вопиюще грубо! Никто не позволит ему ни за что ни про что шельмовать заслуженного человека! — докончила она и встала, выпрямившись, всем видом своим подчеркивая, что и. Побои виноват в этом.

Вечером Тамара лежала на диване в своей красиво обставленной комнате и чувствовала, что её лихорадит.

Весь день, когда она, получив у Лобова отпуск, бегала с жалобами по начальству, Тамара но падала духом, держалась «бодрячком», как сказала Муся, а вот сейчас, оставшись одна, еще воя под впечатлением поре житого, она явно трусила. Ни в ком Тамара но нашла ни поддержки, ни сочувствия. Все как будто жаждали её унижения. А директор завода, только что вернувшийся из отпуска (приказ о её переводе в станочницы был издан без него), не принял Тамару, ссылаясь на то, что он еще не в курсе дела. И все же Тамара но собиралась сдаваться, покориться без борьбы, уступить. Нет, и тысячу раз нет! Плохо, конечно, что в такой горький час у неё не оказалось друзей.

«А Лева-то? Преданный друг с того самого вечера, когда она впервые, незваная пришла к нему с чертежами. Он не совсем тактично тогда обошелся с нею. По что за счеты между своими людьми?! Лева извинился и крепко помог ей делом, а это главное. Ведь что там ни говори, а она ему и только ему обязана всем!»

Вот второй месяц они живут в одной квартире, но в разных комнатах. Правда, Тамара в надежде на лучшую партию не расписалась с ним и вообще не считала себя замужней, чем доставляла Леве немало огорчений. Он искренне привязан к ней и, кажется, любит.