— Но я никогда не прощу себе одного, — снова заговорил Титов, решив все же до конца высказаться перед Варей, — да, не прощу. Не останавливай меня, милая, я должен сказать, как я проклинаю себя сейчас за то, что не прислал тебе ни одного письма с фронта, не постарался встретиться с тобой. А ты была одна, совсем беззащитная…

— Да от кого же мне было защищаться? — возразила с невольной улыбкой Варя.

— Да мало ли что могло с тобой случиться! — воскликнул он. — Вот мне и теперь боязно отпускать тебя одну.

— Почему одну? Проводи до дому.

— Ах, до дому! А там что? Нет, нет, Варенька, не смейся…

И Варе пришлось почти что успокаивать и уговаривать его, что с ней ничего не случится.

— Ну, а если?.. — Иван запнулся, но она догадалась: он хотел сказать: «А если разлюбишь..»

— Как, за одну ночь? — попробовала пошутить Варя, но, посмотрев в его страстно ожидающие ответа глаза, тронутая силой его чувства, сказала строго — Об этом никогда не спрашивай. Этого случиться не может!

Странно, за истекшие несколько часов Варя стала вдруг чувствовать себя старше его и очень спокойной за его любовь к ней. А он был в беспрестанной тревоге.

«Юноша мой сероглазый, как люблю тебя, милый! — мысленно говорила про себя Варя, прижимаясь к плечу Ивана. — И смуглые руки твои люблю. Они сильные и ловкие. Я видела в цехе: если уж они за что возьмутся, то все сумеют добротно сделать!»

Титов сорвал с серебристого «нашего тополя» — так сказал он — несколько листьев и попросил Варю сохранить их на память. Варя обещала. Она решила на одном из листьев написать год, число и час их встречи, чтобы потом, через год, через несколько лет, когда она осторожно возьмет этот листок в руки, вспомнить прошлое…

«Что-то будет тогда с нами, как сложится его и моя, наша, жизнь? — невольно задумывалась Варя. — Я верю: она будет счастливой!»

Переселившись в сентябре с дачи в город, Комова не могла нарадоваться. Комсомольская дача ни в какой мере не устраивала Тамару: то же общежитие, да еще болеё тесное, ну и бесконечное дежурство — по комнатам, по кухне. А главное — всегда у всех на виду: каждый шаг, каждое слово.

Но на комсомольской даче шла работа над проектом потока, и к тому же она получила слишком большую известность на заводе, да и не только на заводе: в «Комсомольской правде» писали о даче.

Нет, нельзя было, и Тамара не разрешала себе оторваться, быть в стороне от такого прославленного коллектива. Куда уж ни шло, два летних месяца можно потерпеть!

На даче Комова из кожи вон лезла, лишь бы завоевать расположение её обитателей, которые, увы, мало ценили Тамарины прошлые заслуги, а вот промахи помнили крепко. А случилось с ней вот что: Коля Субботин, на правах комсорга, спросил у неё как-то на собрании, поступила ли она куда-нибудь учиться? В списках техникума и вечерней школы её фамилии не значится. Как будто она должна учиться со всеми простыми грешными вместе! Собрание настороженно притихло, и все головы повернулись в сторону, где сидела Тамара по-прежнему с невозмутимой важностью.

— Я буду учиться в школе Героев Советского Союза! — негромко, но чеканно ответила она, не поднимаясь с места.

Гул удивления и зависти, как послышалось Тамаре, прошел по рядам. Эффект был полный.

— А справку из школы привезешь? — спросил Коля с какой-то странной улыбкой на лице.

— Привезу, привезу. За бумажкой дело не станет, только не мешало бы побольше иметь доверия к человеку, — спесиво проговорила она.

И тут вдруг раздался такой хохот, что Тамара несколько минут не знала, какой быть. Всего лучше посмеяться со всеми вместе, вот, мол, брякнула! Но смех был злой, не добродушный. Ее просто высмеивали; приходилось терпеть, раз сама напросилась.

Итак, впереди годы учебы: пять с лишним лет! Нужно было срочно поступать на вечерние курсы по подготовке в техникум. А жить когда: сходить в кино, в театр, когда встретиться с молодым человеком?

Тамара впадала в уныние, раздумывая о споем будущем, до того оно казалось ей суровым, лишенным привычных житейских радостей. Только единственное светлое пятно брезжило в этом мраке: диплом техника, спасительный документ, который даст ей несомненное право занимать, скажем, должность мастера! Без диплома нельзя быть ни от чего гарантированной.

Комова недавно, по протекции инженера Белочкина, с большим, правда, нажимом и с оговоркой, что ставят временно, на период отпусков, была назначена мастером на станках, на которых строился поток.

Это было и хорошо и плохо. Хорошо потому, что Тамара невольно становилась участницей большого дела в цехе, вернеё — целого события на заводе. Потоком непосредственно занимался сам директор, партком, и о нем знали в министерстве.

Впереди предстояли интервью с корреспондентами центральной прессы и даже премия, чем черт не шутит! Но что удручало Тамару, так это низкие заработки на потоке. Она крепилась, понимая, что это временно, однако в день зарплаты всегда была не в духе: жалкие гроши какие-то!

— Вот, денежный урон несу, — говорила Тамара где могла, показывая свою расчетную книжку. — Но я не материалистка, я человек идеи, — торжественно заключала она. — Если люди не оценят, то история зачтет мне это, обязательно зачтет!

Так говорила Тамара, а про себя думала, что больше она ни в чем не поступится на потоке, достаточно с неё и этих жертв.

А вот Титову было недостаточно! Тамара знала от верных ей людей, что он не раз требовал у начальника цеха другого мастера: «технически грамотного, а не эту администраторшу». Будто она плохо справлялась со своими обязанностями! И вот он, видимо, задумал выжить её иным путем, предложив работать в ночную смену.

— Недолго, товарищ Комова, мое вам слово. Поток на днях переводим в две смены. Затянули мы с этим решением, с осени до зимы…

— В ночную меня? — сорвалось у Тамары с чувством изумления и обиды.

Ей не терпелось добавить по привычке: «Меня, знатную стахановку, мастера? Да вы что!..»

Но перед нею стоял Иван Титов с бесстрастным, ничего не выражающим лицом, и она удержала гото^ вые сорваться с губ слова.

— Я не могу ночью, — тихо, но внятно сказала Тамара. — Не могу потому, что больна сердцем. Ночная работа мне противопоказана.

На лице Титова мелькнуло что-то похожеё на усмешку, но он тут же проговорил как будто извиняющимся тоном:

— Разговор идет о нескольких ночах, вы понимаете? — и отошел от неё, считая разговор оконченным.

«Ну нет, так ему это не пройдет!.. Тут не обошлось без Варькиных наветов», — сказала себе оскорбленная Тамара, открывая дверь к начальнику цеха.

— Что с вами, товарищ Комова, да вы отдышитесь сначала!

Лобов пододвинул ей кресло.

— Вот видите, сердце… Я не могу в ночную, — пробормотала Тамара, хватаясь рукой за левый бок. — Распорядитесь, Виктор Георгиевич, отменить приказ Титова.

— Да вы не волнуйтесь, Комова. Счет идет буквально по пальцам: пять, шесть, ночей, не болеё. Обстановка потока такова, что нужно! Титов вон редкую ночь спит всю, что ж поделаешь!.. — Лобов развел руками, усаживаясь в свое жесткое кресло и заглядывая в отложенные бумаги.

Тамаре пора было уходить, так ничего и не добившись.

— Хорошо. Пять ночей я могу, если, конечно, раньше не выйду из строя, — согласилась она поднимаясь.

«Дружки все да приятели, — злобно думала Тамара. — Нашла у кого справедливости искать! Эх, люди, люди!..»

Все пять ночей Титов навещал цех, и Тамара приписывала это на свой счет: «Проверяет, не сплю ли. Хочет захватить меня с поличным. Ну уж, дудки!»

На шестую ночь Комова вышла на работу с видом человека, превозмогающего боль. Сердобольные люди тотчас заметили это, а Муся Цветаева, не скупясь, поясняла, как вредно подруге работать в ночь.

— Идите в здравпункт, Тамара Владимировна, берите бюллетень, а мы тут и без вас справимся, — предложили Комовой наладчики.

Тамара вымученно, через силу, улыбалась им с гримасой боли на лице. Она раздумывала, как же поступить: уйти или не уйти? Тамару серьезно останавливало одно соображение: как быть со сдачей станков? Ночь была не простая, а с субботы под воскресенье, когда станки обычно принимает инспектор отдела главного механика. Ну, а за бюллетенем Тамара, ясно, не пойдет: хвала аллаху, она не какая-нибудь рядовая работница, ей обязаны на слово поверить!