Варя с особым чувством гордой радости повторила про себя: «Пополнить её ряды».

После доклада, за который все благодарили Лизочку, Коля, на правах комсорга, зачитал письмо в будущеё.

«Комсомольцам эпохи полного коммунизма»— так было озаглавлено оно.

Лирическое вступление, сочиненное в новогоднюю ночь Колей, слушали с улыбками, не скупясь на похвалы, которые сопровождали чтение. Дальше рассказывалось о потоке и делах комсомольской организации. Перечислялись имена знатных стахановцев, в том числе было названо имя Вари, Лизочки, Симы, Ирины и многих других. Имени Тамары Комовой не упоминалось в письме, и это задело её.

— Выходит, кто сочинял письмо, тот и вписал себя? Я протестую, слышишь, Субботин! Необходимо внести поправки. Найдутся куда достойнеё названых! — прокричала Тамара с места с покрасневшим от негодования лицом.

Коля прекратил чтение.

— Ты что, товарищ Комова, о себе хлопочешь? — вежливо спросил он Тамару. — Ребята, ставлю вопрос на голосование.

— Отменяется! Долой! Какое еще голосование? Все правильно! — кричали со всех сторон. — Читай дальше, комсорг!

А Тамара в эту минуту, прижав одно ухо к плечу, другое заслонив рукою, нервно царапала записку Субботину.

«Настаиваю на голосовании. Отдельные выкрики ничего не должны решать, иначе буду жаловаться». И подпись: «Стахановка Комова».

— Увы, товарищи, придется, видимо, голосовать! — пробежав смеющимися глазами записку Тамары, объявил собранию Субботин, предвкушая, какую бурю злого смеха вызовет это нелепое, всерьез написанное послание, продиктованное зарвавшимся тщеславием!

Когда, наконец, все отсмеялись и шум смолк, а Тамара опрометью бросилась к двери, с ехидной услужливостью раскрытую перед нею, Коля, держа в руках письмо, раздумчиво проговорил:

— Вот что, ребята, столь горячий протест Комовой навел меня на одну мыслишку… Я соображаю так: раз в этом письме не всем выпала честь поставить свои подписи, то давайте годика через два-три, что ли, сочиним другое, а может к старому что припишем, ну и, конечно, подписи добавим. Если, положим, сейчас какой товарищ оказался почему-либо в недостойных, то к тому времени, глядишь, в первых его фамилия станет красоваться. Ну как, товарищи, по душе пришлось мое предложение? — спросил Субботин у комсомольцев, сам очень довольный им. — Значит, что же? В протокол предложение внесем?

В протокол записали, и чтение письма в будущеё («Первого пока», — добавил Коля) продолжалось.

— «Друзья наши, — заканчивалось оно, — украшайте землю, делайте её прекрасной. Вам легче и доступнеё сделать это: она вся принадлежит вам — свободным, трудовым людям. Немало еще испытаний, лишений стоит на нашем пути. Но мы все готовы вынести, ибо все дороги ведут к коммунизму, и только к нему!

Да здравствует жизнь в борьбе, трудностях и радостях! Да здравствует коммунизм!»

— Теперь подписывайте, — строго сказал Коля, обводя взглядом задумчиво-серьезные лица столпившихся у стола комсомольцев.

Подписывались в тишине, будто дыхание вечности носилось в этой скромной, украшенной трудовыми знаменами комнате.

Собрав подписи, Субботин всунул письмо в плоскую флягу, запечатал её сургучом, затем положил в чугунную коробку, крышку которой тут же приварил автогеном. Голубым язычком пламени на коробке написал: «Вскрыть только при полном коммунизме».

— А что, если откопают раньше? — осведомилась озабоченная Сима.

— Небось грамотные: прочтут и оставят в покое.

— Эх, хоть бы посмотреть одним глазком, как это произойдет все! Откопают, читать станут… Вот ведь дошли же до нас кандалы.

— А вдруг нас всех, участников письма, воскресят, восстановят из праха? — испуганно сияя глазами, продолжила мысль Симы Лизочка. — Помните, у Маяковского: «Вот он, большелобый, тихий химик, перед опытом поморщил лоб. Книга — вся земля, выискивает имя воскресить кого б». Вот нас и воскресят! Всех, всю компанию. Рецепт человека нашего времени они уже будут знать… По атому слепят.

Лизочка так размечталась, что даже обиделась, когда все весело засмеялись над словами «рецепт человека».

Коробку зарыли в сквере на дворе завода, под клумбой, на метровую глубину.

Сима затянула песню «Гимн демократической молодежи», и подступившая было к сердцу грусть, — на письмо-то ведь никому, несмотря на фантазии Лизочки, не дождаться ответа, — развеялась.

Солнце грело по-весеннему, слепило глаза, заревом пламенило в высоких окнах цехов.

Никита Степанович и Титов шли Варе навстречу.

— Завтра поток сдаем государственной комиссии, — шепнул Иван Варе, взяв её под руку, — значит, в срок- таки уложились!..

— Оо-о! — только и нашлась сказать Варя.

— Поток в цехе — это, конечно, хорошо, — услыхала Варя слова Никиты Степановича. — Но, Ваня, еще лучше тот поток, который его создал — неукротимый поток молодости нашей великой Родины. Вот он перед нами, чудесный, живой: Варя, Сима, Коля Субботин, Фрося! Мастера какие, умники! Это только в нашем цехе. А сколько на заводе, на других заводах, фабриках, колхозах!.. По всей стране! Они и откопают свое письмо в будущеё, когда поседеют их головы, потому что сами приближают его с каждым днем.

— Да, я верю в это! — просто сказал Титов.