— Снимай пальто и проходи, — сказал Никита Степанович поздоровавшись с Субботиным так приветливо и просто, словно эта встреча была давно обусловлена я он ждал его.

Коля на мгновение даже смешался.

— Я сейчас, — извинился Никита Степанович, введя Николая в комнату, которая служила хозяину и спальней и кабинетом. Здесь была односпальная кровать под ватным одеялом, полка с книгами и большой письменный стол с разложенными на нем раскрытыми томиками Ленина. Никита Степанович должно быть работал сегодня. Приглушенные голоса доносились сюда из соседней комнаты. Коля огляделся и увидел напротив в зеркале свое худое веснушчатое лицо с оттопыренными ушами. До чего же некрасив! Впору было встать и, не попрощавшись, ничего не объяснив, уйти от Лукьянова: с такой внешностью невозможно даже говорить о любви.

— Садись, садись, — сказал, входя, Никита Степанович, сам усаживаясь в кресле. — Вовремя пришел. Я на той неделе еще после собрания намеревался поговорить с тобой. Да садись, и так под потолок вытянулся!

Коля в нерешительности сел.

— Говорите, я слушаю, Никита Степанович…

— Э, нет, так не пойдет! Ведь ты шел за чем-то, рассказывай, — улыбнулся Лукьянов, подвигая папиросы к гостю. — Не куришь разве?

— Курю, когда расстроен.

— Ну, так бери. Ко времени… — добавил он, взглянув на взволнованное Колино лицо.

С минуту они молча курили, будто два товарища. Никита Степанович откровенно, не скрывая, рассматривал Колю, догадываясь, с каким разговором он пришел к нему. Парторгу была понятна его юношеская взволнованность— вся наружу, — его смущение перед ним. Глядя на Колю, на его высокий, чистый лоб, на слегка запавшие, сейчас усталые глаза, смотревшие чуть строго, суховато, но прямо и открыто, Лукьянов вспоминал свои встречи с ним в цехе, разговоры, его редкие, но всегда очень дельные и всегда кстати выступления на комсомольских собраниях. Несомненно, это самобытный, думающий, хотя еще и не выросший, не сформировавшийся человек. Никита Степанович не мог по человеческой слабости не питать к нему симпатии.

— Ну так что же, Коля, поговорим? — сказал он, снимая одной рукой окурок о пепельницу, а другой слегка касаясь Колиного плеча. — Разговор о Тамаре Комовой? — прямо спросил Лукьянов, предпочитая с людьми правдивого характера откровенный разговор «начистоту».

— Да, о ней, — мужественно ответил Коля, но тут же, слегка заикаясь, что с ним случалось в минуты большого волнения, поправил себя — Впрочем, больше, чем о ней… Для меня сейчас важно, ну в принципе, что ли… решить, любил у или не любил…

Коля с трудом выговорил слово «любил», и Никита Степанович заметил это. Он на некоторое время опустил глаза, подумав, что эта беседа надолго, может быть на всю жизнь, запомнится Коле. Когда он снова взглянул на Субботина, тот с выражением решимости на лице, будто ему собирались возражать, говорил о своем преклонении перед Чернышевским.

Лукьянову все больше и больше нравился этот юноша.

Выдержку из дневника Чернышевского о единственной, на всю жизнь любви Коля привел на память, сказал поспешно, тихим голосом. Никита Степанович потянулся за папиросой, неожиданно почувствовав волнение.

— Вы понимаете, меня тревожит мысль о том, настоящей ли была моя любовь к Тамаре? — как всегда хватаясь в смущении за очки и начиная протирать их, говорил Коля. — Если настоящая — значит, я со своим девизом не справился… А может, раз я ошибся в человеке, значит, это не любовь? Просто не признавать её, и все! Можно так, как по-вашему? — спрашивал Коля, краснея до корней волос.

— Можно. Я считаю, можно, — ответил парторг, думая о том, как много наивного и смешного в этом подражательстве, что, конечно, извинительно в девятнадцать лет, но не менеё того — прекрасного? «Любить одну на всю жизнь… Ах, жалко, что жена не слышит нашего разговора!»— Но любил ли ты Комову? — продолжал Лукьянов. — Ты просто сочинил свою любовь по Чернышевскому…

— Я все надеялся, Никита Степанович, ну, как бы вам сказать… Ну, перевоспитать её, что ли… Книги ей носил, рассказывал о прочитанном. Ведь с ней, честно говоря, скучно бывало… — проговорил Коля и тут же добавил — А Толя Волков всегда был настроен против Тамары.

— А как к ней ты сейчас относишься? — спросил Никита Степанович, внимательно глядя на Колю.

Коля снова густо покраснел и схватился за очки, колеблясь какую-то долю секунды: говорить или не говорить Никите Степановичу о Белочкине?

— Я, что ж я… Теперь все равно, как бы я к ней ни относился. Для неё все равно, — поправился Коля. — Она предпочла Белочкина.

Коля замолчал. Молчал и Никита Степанович. Он ждал: ведь Коля еще не ответил на его вопрос.

Шел пятый час зимнего дня, в комнате становилось сумрачно, на стене и на полу у окна лежали светлые полосы от соседнего дома-общежития, где давно уже горели огни. Никита Степанович зажег настольную лампу под зеленым абажуром.

— Хорошо это или плохо, — заговорил через минуту Коля, и лицо его при этом изменилось — стало строгим, гордым, — но соперничать с Белочкиным я не буду, если бы даже я и очень любил её. Не буду, я слово себе дал! Вот и все, Никита Степанович, — торопливо закончил Субботин, чтобы не сказать вгорячах лишнего о Белочкине.

— Так, понятно… — отозвался Лукьянов закуривая. — Слово свое, верю, сдержишь, и не потому, что самолюбие задето, нет; причина глубже. — Он взглянул на Колю и, помедлив, договорил — Тамара не отвечает твоей душе, ошибся ты в ней…

— Да, выходит, ошибся, — тихо подтвердил Коля и тут же наивно и грубовато (так вышло от волнения), как равный равного, спросил Никиту Степановича — А вы не ошиблись в своей жене, любите её?

— Люблю, ной друг, люблю, — отвечал Никита Степанович с чувством.

Коля поднялся, лицо его горело, но на душе бы го спокойно и ясно. Ему не хотелось больше ни говорить, ни думать о Тамаре, и он шагнул к книжной полке, которая давно уже привлекала его внимание.

— Все ваши Никита Степанович? А Чернышевского сколько!.. Полное собрание сочинений?

— Да. полное.

— У меня тоже есть кое-что, но не все. В библиотеке беру.

Коля осторожно снял с полки один из томов Чернышевского и стал листать его, отвечая на вопросы Никиты Степановича, что он читал и понравилось ли ему. Так они проговорили несколько минут, очень довольные друг другом. Никите Степановичу захотелось подарить что-нибудь Коле на память, и он стал рыться в ящиках стола.

Субботин, стоя посреди комнаты, снова встретился глазами со своим изображением в зеркале, как полтора часа назад. Тот же лопоухий парень глядел на него из зеркала. Но Коля посмотрел на себя с привычным хладнокровием: да, некрасивый, и все же лучше быть некрасивым, чем такой пустышкой, как франт Белочкин.

Никита Степанович, думая, что угодил подарком, подал Коле настольный, в красках и рамке, портрет молодого Чернышевского, сидевшего на бревне среди своих учеников в Саратове.

— Это мне? И вам не жалко такую прелесть? — воскликнул Коля, растерянно взяв в руки портрет и вдруг, совсем по-ребячьи, на мгновение прижимая его к груди, к перелицованному, очевидно материнскими руками, серенькому пиджаку и сбившемуся галстуку.

— Оттого и даю, что для тебя не жалко, — проговорил, смеясь, Никита Степанович.

И вот этот день наступил. Старшин мастер вручил Варе наряд бригадира. Она взяла его, стараясь не волноваться: нужно же было держать себя в руках!

Инструментальный ящик, инструменты — все было новенькое. Да и цех после воскресника выглядел обновленным. Только погода немного хмурилась: оттаяло вдруг, и хлопья мокрого снега залепили все окна.

Ощущение неудобства, стеснения должно быть шло еще от новой спецовки-халата темно-зеленого цвета, сшитого Симой: с многочисленными карманами на пуговицах, с широким поясом. Сколько поспорили из-за этого халата! Сима скроила в спине косую сажень и приготовила на подплечники целый килограмм ваты…

Вся бригада была в сборе за полчаса до начала работы. Варя, как обещал Лукьянов, получила новые станки. Она первая качала на них работать: вторая и третья смены придут уже на «обжитой» агрегат.