«И все ложь и ложь!.. — мученически думал Субботин, ужасаясь, что мог жить опутанный этой ложью и даже верить, что Тамара, пусть медленно, но переменится, станет лучше. Он видел и раньше, что Тамара лжива и не однажды убеждался в этом. Но одно дело назначить свидание и не прийти и другое — так бесстыдно солгать ему сегодня… Этого он не мог постичь, не мог понять.

Коля шел в пальто нараспашку, не ощущая холода. От ледяного обжигающего ветра у него горело лицо и закоченели руки. Не заметив, как оставил позади поселок, он вышел по открытому полю к Москве-реке.

— Значит, все кончено, бесповоротно кончено… Ни слова примирения. Клянусь! — проговорил Коля вслух, и уязвленная душа его («На кого променяла меня?! На этого пустого франта!») стала понемногу успокаиваться.

Домой он вернулся в двенадцатом часу ночи и, стараясь не показать своей взволнованности под пытливым взором матери, сел с сестрой ужинать. Характерное покашливание отца доносилось из родительской спальни; отец занимался по вечерам, учась заочно в институте. Пелагея Михайловна ходила на цыпочках, говорила негромко, тарелки ставила двумя руками, чтобы не загреметь случайно, косилась на закрытую дверь. Муж не любил, когда ему мешали.

Коля жевал с отвращением, временами забываясь, над тарелкой сидел сгорбись, устремив в одну точку неподвижный взгляд.

— Коленька, здоров ли ты? — спросила Пелагея Михайловна, переглянувшись с дочерью.

Фрося мимикой и жестами показывала матери, что нужно ему поставить градусник.

— Я устал и хочу спать, — сказал Николай, вылезая, не доужинав, из-за стола, чтобы постелить себе постель.

Но мать, опережая его, принялась стелить сама.

«Вот всегда она такая! Ну чего всполошилась?» — недовольно подумал Коля, расшнуровывая штиблеты. Теперь лучше всего в его положении, он знал, предоставить себя опеке матери, иначе она все равно не успокоится.

Мать накрыла его одеялом и украдкой перекрестила. Коля поймал её руку; он хотел сказать ей, зачем она это делает, но, взглянув в расстроенное лицо матери, молча погладил ей ладонь.

Фрося, погасив верхний свет, села читать к настольной лампе. Коротенькие толстые косички её, заплетаемые по утрам матерью, смешно торчали на склоненной над книгой голове. Она, вероятно, читала очень интересную книгу, читала шепотом по школьной привычке, и Коля видел, как шевелились её губы.

«Кнопка, а на завод просится работать», — подумал он, стараясь не вспоминать о том, что час назад случилось с ним. Но стоило ему закрыть глаза, как вновь возникала Тамара с улыбающимся, ждущим поцелуя лицом, и Коля на всякий случай прижимал к подушке рот, чтобы не выдать свою боль криком. Он бродил по поселку до изнеможения, иззябнув весь, и думал, что, переступив порог дома сразу оставит за ним все ненужные ему, мучительные воспоминания о Тамаре. Но они пришли и, как враги, стояли у изголовья выжидая случая, чтобы наброситься на него.

Час спустя Пелагея Михайловна, услышав шелест убираемых мужем в портфель учебников, вошла к нему.

— Отец, Алексей Иванович, Коленька-то уж не заболел ли у нас. посмотри: стонет все, ворочается!

Ее полное доброе лицо выражало крайнюю озабоченность.

Алексей Иванович Субботин, невысокий коренастый мужчина со смугло-бурым цветом лица, что особенно подчеркивала седина волос, зная за женой слабость к преувеличениям там, где касалось здоровья детей, с недоверием посмотрел на неё своими живыми, умными, серыми глазами, продолжал укладывать книги. Ему, занятому человеку, не нравилось, что сын и дочь росли под присмотром матери, которая их баловала. Он рос не так в многодетной семье кузнеца: оно и понятно — не те времена. Но как бы эта «тепличная» атмосфера не испортила детей! И Алексей Иванович как мог старался вносить в воспитание сына «мужской элемент»: поощрял занятия спортом, по воскресным дням с малых лег брал мальчика с собой на охоту. Дочь же Фрося, к удивлению и радости отца, не нуждалась в таких мерах. Выносливая, сильная, она никогда не болела и характер имела самый независимый.

— Ну что там с ним? Наверно, немного простудился, — сказал он жене, проходя за нею в соседнюю комнату, которая служила детям спальней и столовой одновременно.

Коля, находясь в том мучительном состоянии раздвоенности, когда усталому телу так необходим сон, а мозг все бодрствует, воскрешая в тягучей последовательности одну картину за другой, услышав шаги и разговор родителей, притворился спящим.

Легкая теплая рука матери осторожно легла ему на лоб. Ее сменила другая, тяжелая шершавая рука отца, мастерового человека.

— Никакого жару, зря всполошилась. Ты бы побольше заботилась, мать, не о теле, а о его душе… — проговорил отец, отходя от постели, как будто догадываясь о переживаниях сына.

Когда кончилось собрание, Варя Жданова видела, как Шаров подошел к Никите Степановичу и о чем-то стал говорить с ним. Варя стояла поодаль и ничего не могла слышать из этого разговора, но по тому, как у неё вдруг жаркими толчками забилось сердце, она поняла, что говорят о ней. Лукьянов оглянулся и, встретившись глазами с девушкой, позвал её.

— Иди, иди, — значительно сказал Борис, подталкивая Варю в спину. — Вот тебе моя рука на счастье, а я на занятия спешу.

— Ты любишь завод, знаешь его? — спросил Никита Степанович Варю в цехе.

— Люблю, Никита Степанович. Только мне сейчас в цехе радости мало, — ответила Варя, ожидая, что парторг спросит её: почему мало? Но Никита Степанович согласно кивнул ей — Знаю, Борис рассказывал.

Они шли к станкам, где работала теперь Варя. Никита Степанович — он был инженер-механик цеха — отдал какое-то распоряжение мастеру. Варя за шумом не расслышала его слов. Она все еще мысленно находилась на собрании. У неё впервые было такое ощущение, словно она осязаемо почувствовала мудрую силу коллектива: вот как о Тамаре много и правильно говорили!.. Все заметили, ничто не прошло мимо. И Варя невольно задумывалась о себе: а как жила она, что сказали бы о ней на таком собрании? «И Никита Степанович, зачем он позвал меня?»

Никита Степанович, разговаривая с мастером, со стороны наблюдал за Варей. Золотоволосая, худенькая, она очень походила на своего отца, погибшего на фронте. Лукьянов знал Николая Васильевича — секретаря парткома завода — еще в годы первой пятилетки, будучи комсомольцем. Сходство её с отцом трогало и располагало Никиту Степановича к Варе. И тем приятнеё было убедиться ему сегодня на собрании, что застенчивая, почти робкая на вид девушка умеёт быть решительной и твердой. В мастерстве её он не сомневался. Лукьянов имел случай не раз наблюдать Варю на работе. Да и комсорг цеха аттестовал её с лучшей стороны.

— Давай зайдем вон туда, — показал он на застекленную конторку мастера, где никого не было.

Они зашли и сели на промасленные табуретки, опершись локтями на оцинкованный стол, Шум цеха доносился сюда несколько приглушенно, но куда ни оглянешься, все станки как на ладони! Уютно, и говорить можно свободно.

У окон монтажники, сняв с подъемного крана станок, устанавливали его на приготовленный фундамент, а тем временем кран снова плыл в вышине со своей перепеленатой стальными тросами ношей. Варя не могла отвести глаз: кто-то счастливый будет работать на этих блестящих полировкой и свежей краской станках, только что привезенных с машиностроительною завода!

Никита Степанович перехватил Варин взгляд и понял его.

— А ведь хороши? — сказал он, как бы поддразнивая девушку.

Он сам — инженер, в прошлом рабочий — тоже не мог проходить равнодушно мимо неопробованных новых станков: «Вот бы поработать!»

Варя, не отвечая, вздохнула. Никита Степанович улыбнулся.

— Варя, а ты имеёшь какую-нибудь мечту? — неожиданно спросил он. — Ну что-нибудь заветное?..

— Мечтаю о своей бригаде, Никита Степанович, — сразу вспыхнув вся, но не опуская глаз, сказала Варя. — Мне кажется, я бы справилась, станки знаю.

— Мечта хорошая — бригадирство, — одобрил Никита Степанович. — Но мало знать станки и выполнять норму. В бригаде люди должны воспитываться, расти. Вот, скажем, выбирают из бригады кого-нибудь в бюро комсомола, а ты как бригадир можешь поручиться за него: не подведет! Ведь тут никакие административные меры не помогут…