— Да, вам. Подумайте только: швейцарская журналистка, демократический деятель, посылает французскую девушку в постель к немцу и ещё угрожает ей хлыстом!

— Ах, вот ты о чём, — спокойно сказала Мари-Клэр. — Нет, это меня не волнует. В жизни каждый должен добиваться своего счастья, и никакой путь здесь не страшен. За своё счастье, за свою жизнь я могу послать тебя не только в постель к Крамеру, а даже на виселицу. А слова о демократии оставь при себе, это сейчас не модно. Ты француженка и должна хорошо знать, что такое мода. Победителей не судят.

— Вы ещё не победитель, Мари-Клэр! Вы просто подлое, отвратительное животное! — почти истерически крикнула Жанна. — Последняя проститутка в сто раз лучше вас…

Жанна знала, что, так или иначе, к капитану придётся итти, — она рисковала жизнью, сопротивляясь, но уже ничего не могла поделать с собой.

Мари-Клэр резко взмахнула хлыстом, но тут же сдержала себя.

— Твоё счастье, красавица, — сказала она, — что господин капитан может случайно увидеть твою спинку. Я охотно записала б на ней твои слова хлыстом. Довольно разговаривать! Иди!

В глазах Жанны погас огонь, она поникла и, казалось, даже стала ниже ростом. И пошла, медленно переставляя ноги.

Мари-Клэр ещё раз обошла лагерь. Женщины ходили поодиночке и парами, мрачные, молчаливые. В лагере был полный порядок. Мари-Клэр вышла за ограду.

В это время за самым дальним бараком, у колючей проволоки, медленно ходили две девушки. Они тихо разговаривали. У Джен Кросби и Гильды Иенсен было много общего. Они научились понимать друг друга почти без слов, по одному движению губ.

Девушки слышали весь разговор Мари-Клэр с Жанной и были ещё под его впечатлением.

— Неужели она действительно была журналисткой? — искренне удивлялась Джен.

— Была, — ответила Гильда. — Это грустная история. Я уже не впервые вижу такое в лагерях…

Гильда вдруг прислушалась: где-то далеко за песчаными просторами послышался свисток, затем несколько выстрелов, автоматная очередь. Джен побледнела.

— Что это такое? — спросила она.

— Не знаю, — ответила норвежка. — Возможно, расстреляли кого-то.

— Вы так спокойно об этом говорите! — нервно поёжилась Джен.

— Я уже ко всему привыкла.

— А я за полгода никак не могу привыкнуть. Я не знаю, за что меня перевели сюда из другого лагеря. Мне тут очень страшно. Здесь я вижу, какой дешёвой стала жизнь. Господи, что будет со всеми нами?..

Опять где-то далеко прозвучали выстрелы.

Над лагерем пролетели самолёты, на их крыльях были видны белые американские звёзды. Джен проводила их тоскующим взглядом.

— Как много самолётов!

— Да, сегодня почему-то их много.

Они опять помолчали, прислушиваясь.

— Вы знаете, я очень боюсь за этих советских девушек, — прошептала Джен. — Таня мне сразу понравилась. И мне кажется, что там, за песками, происходит что-то ужасное.

— Здесь всё ужасно, — ответила Гильда. — А этим русским девушкам я могу только завидовать. Я очень жалею, что не попыталась убежать вместе с ними. Они смелые. Они уже дважды бежали. Теперь если их поймают, то уже наверняка не помилуют, я это хорошо знаю. Из Дюбуа-Каре никто не может убежать. И всё-таки я им завидую. Завидую их смелости, стремлению к жизни, к борьбе. А у меня как-то ослабели нервы, — ведь я здесь с того времени, как Гитлер вторгся в Норвегию. Я тоже пыталась бунтовать, потом смирилась. И сейчас, наверное, как и Жанна, способна только на минутные бури.

— Ничего, Гильда, — почти беззвучно сказала Джен. — Проклятый Адольф уже больше никуда не вторгнется…

— Да, — ответила Гильда, и вспышка надежды осветила её глаза, — говорят, Красная Армия хорошо наступает.

— Я говорю не о Красной Армии, — недовольно, громче, чем раньше, сказала Джен, но сразу же, испугавшись собственной смелости, умолкла.

Они стояли неподвижно возле колючей проволоки в песчаной пустыне, обездоленные и несчастные. Хотелось кричать, молить о помощи… А самолёты пролетали, равнодушные, деловитые, — американские белые звёзды сменялись английскими концентрическими цветными кругами, — и ни один не снизился над концентрационным лагерем Дюбуа-Каре, забытым богом и людьми.

Тяжёлые четырехмоторные «либерейторы» стояли в ряд у края бетонной дорожки. Механики ходили возле своих машин, в последний раз проверяя моторы. Вертящиеся винты казались прозрачными сверкающими кругами, как бы сделанными из волнистого стекла.

Экипажи тоже проверяли всё перед полётом. Предстоял привычный и не раз проделанный путь на Берлин, и обратно. Когда над британскими островами опустится темнота, самолёты взлетят, а вернутся только с рассветом. Стояли самые короткие летние ночи, но времени хватит, — до Берлина не так далеко.

Командир корабля лейтенант Рандольф Крауфорд вернулся из штаба полка немного мрачный. Над аэродромом стоял тёплый, тихий вечер, солнце садилось за недалёкий лес, и на горизонте не было ни одной тучки. А синоптики предупредили, что над континентом, над Европой, будет дождь и туман. Может, они ошибаются, не добившись, как всегда, точных данных у своего бога — погоды. Но, может, на этот раз им посчастливилось угадать, тогда пилотам придётся крепко поработать ночью. Во всяком случае у лейтенанта Крауфорда было не очень весёлое настроение перед полётом.

С особой придирчивостью проверил он готовность своего корабля и экипажа. Не оставил без внимания ни одной мелочи, заглянул во все уголки огромной машины и лишь после этого сел на своё место. Ещё раз мысленно проверил всё и, успокоившись, стал ждать сигнала.

Солнце уже опустилось за горизонт. Прозрачные сумерки окутали аэродром. Быстро приближалась ночь. Команда корабля была на местах. Напряжённое состояние командира передалось всем, поэтому никто не смеялся и не шутил.

— Летим, как на похороны, — недовольно пробормотал штурман.

На него зашикали, и он замолчал, мрачно проверяя маршрут, проложенный на карте и уже давно выученный наизусть.

Крауфорд, наверное, в десятый раз повторял про себя последний приказ командира полка. Учитывая плохую погоду в районе Берлина, приказ определял для самолётов запасные объекты бомбёжки, на тот случай, если грозовой фронт не даст возможности тяжёлым машинам пробиться к немецкой столице. Бомбы, не сброшенные на Берлин, должны были упасть на Рейн и Рур.

Ракеты взлетели над командным пунктом аэродрома. Рёв моторов усилился. Первый самолёт, мягко покачиваясь на толстых шинах, медленно побежал по бетонированной взлётной дорожке.

Через несколько минут Рандольф Крауфорд тоже поднялся в воздух, пристроился к своему командиру, и некоторое время они ходили над аэродромом, ожидая, пока взлетят все самолёты. Наконец, командир эскадрильи приказал выключить огни и лечь на основной курс. Где-то далеко внизу плескался невидимый Ла-Манш. Начиналась земля, на которой немец был полным хозяином.

Крауфорд смотрел сквозь прозрачный плексиглас на небо и машинально отмечал, как исчезают звёзды. Небо становилось всё более чёрным, тяжёлые тучи двигались с юго-востока навстречу кораблям. Последняя звезда исчезла из поля зрения. Крауфорд перевёл взгляд на доску приборов: на ней легко дрожали яркие зелёные стрелки. Корабль шёл правильным курсом. Для беспокойства не было причин.

Самолёты шли на высоте двух тысяч метров, но когда ударила первая молния и раскат грома встряхнул машину, Крауфорду показалось, что он летит между тёмных гор. Слева, справа и прямо перед ним вздымались высоченные громады туч. Они клубились, передвигались, меняли высоту и форму, валились на самолёт, угрожая прострелить его молниями, разбить ударами грома.

Вначале радисту удавалось поддерживать связь с соседями и командиром, потом в наушниках слышался только треск грозы. Весь воздух вокруг был перенасыщен электричеством. Радио перестало работать.

Крауфорд выругался и решил пробираться к Берлину на свой страх и риск. Ему было приказано сбросить бомбы на район Темпельгофского аэродрома, но в таких условиях дай бог Берлин найти, а не то что его районы или отдельные объекты. И одинокий самолёт Крауфорда, потеряв связь с товарищами, шёл на юго-восток, к немецкой столице.