Капитан посмотрел на часы:

— Ну, пора идти.

Они вышли на улицу и с удовольствием вдохнули в себя свежесть весеннего вечера и запах молодых листьев. Только что прошёл тёплый дождь. Мокрый асфальт блестел. Люба шла, опираясь на руку мужа, и думала о том, как хорошо иметь вот здесь, рядом, такого надёжного и верного друга…

Когда на следующий день Герда Вагнер пришла к капитану, он окончательно убедился в справедливости своих предположений.

В этот вечер фрау Ранке, как обычно, занималась штопкой. Неяркая лампа освещала лишь сморщенные старческие руки да порванный, много раз штопанный чулок, надетый на деревянный гриб.

Мысли фрау Ранке были так же медлительны, как и движения руки. Она с сокрушением рассматривала чулок. В следующий раз починить его уже не удастся. Придётся просто выбросить, а каково это, особенно сейчас, когда так трудно что-либо купить!

Фрау Ранке подумала об успехах дочери. С тех пор, как Эдит начала работать в театре, их положение улучшилось. Правда, ещё неизвестно, что выйдет из этой затеи и не повредит ли она в будущем карьере Эдит. Но зато сейчас жизнь стала более сносной.

Сегодня Эдит отправилась на концерт в городской театр. Как она отвыкла от общества, сколько было волнений, пока она одевалась!..

Над городом прозвучал бой часов. В этот тёплый весенний вечер был отчётливо слышен каждый удар. Звуки долго вибрировали в застывшей тишине. Потом кто-то отпер входную дверь. Фрау Ранке, не торопясь, откусила нитку, пригладила штопку и отложила работу в сторону. Очевидно, дочь уже вернулась.

Эдит легко вошла в комнату. В длинном вечернем платье, оживлённая, всё ещё под впечатлением шумного общества, она показалась фрау Ранке внезапно помолодевшей.

Эдит опустилась в кресло и сказала:

— Если бы ты знала, мама, как это было красиво!

— Рада за тебя, Эдит, — сухо ответила Криста, не разделяя возбуждения дочери.

— Как чудесно они поют и танцуют! Столько бодрости и веселья!

— В Голливуде, надо полагать, всего этого будет значительно больше.

— Да, конечно… — Эдит запнулась, будто ей напомнили о чём-то неприятном. — Ты права, мама, но я не знаю, буду ли я там чувствовать себя так хорошо и свободно. Понимаешь, за весь вечер никто ни единым намёком не напомнил о том, что мы — побеждённые немцы, что мы виноваты перед человечеством, и не только я, но и все мы ощущали себя полноценными, равными, нужными людьми, и это — самое радостное ощущение на свете.

Фрау Ранке недовольно поджала губы. Восторженность дочери никак не передавалась ей.

— А знаешь ли ты, Эдит, что сейчас говорят в городе? — подчёркивая каждое слово, спросила старуха.

— Ну уж, наверное, ничего хорошего.

— Да, очень мало хорошего, но именно о тебе.

— Обо мне? — искренне удивилась Эдит. — Кого же я могу интересовать в Дорнау?

— Тобой интересуются настоящие немцы.

— Настоящие немцы? Кто же они, эти люди, мама?

Разговор неожиданно приобрёл серьёзный характер, и Эдит вопросительно взглянула на мать.

— Это те, кто думает о будущем нашей несчастной страны.

— И что же они? — Эдит не отрывала глаз от матери.

— Они говорят, что Эдит Гартман подлаживается к русским, что она изменила Германии.

— Но, всё-таки, кто же это говорит?

Кркста Ранке не решалась ответить. Пожалуй, не стоит сейчас называть имена этих людей. Она уклонилась:

— Многие говорят…

— Но скажи мне, кто?

— Да твои же товарищи, артисты, наши знакомые.

Эдит откинулась на спинку кресла.

— Довольно, мама. Всё это я уже слышала не раз. Значит, убеги я завтра в Голливуд, это не будет считаться изменой Германии? Да и какой Германии, мама?

— Она у нас одна, Эдит.

— Нет, мама, вот тут-то ты и ошибаешься. Была Г ер-мания Гитлера, а будет настоящая Германия, с властью народа, немецкого народа. Вот и скажи, какой же из них я изменила?

Фрау Ранке вконец рассердилась. Нет, напрасно Эдит пошла в этот театр! Там на неё дурно влияют. И, не зная, как ответить на вопрос дочери, она сказала:

— Ты, Эдит, стала чересчур умной. Женщине это может повредить.

Но Эдит уже не могла остановиться.

— Ничего, пусть вредит, — ответила она. — Сколько лет я ждала того момента, когда можно будет вернуться на сцену, когда театр станет любим народом! И сейчас это время пришло. И я вижу впереди новую Германию!

— Да, конечно, Германию под властью сеповцев, — иронизировала старая Криста.

— Нет, просто демократическую Германию. Слово «немец» люди произносили во всём мире с проклятиями, а оно должно приобрести новое звучание и новый смысл.

Наступила продолжительная пауза.

«С дочерью всё равно сейчас не договоришься, — решила старуха. — Эдит так возбуждена, что не может хладнокровно обсудить своё положение. Но ничего, фрау Ранке своего добьётся».

А Эдит сразу забыла слова матери. Перед её глазами снова возникла ярко освещённая сцена, сверкание клинков в огневой, стремительной пляске…

— Я пойду переоденусь, мама, — отрываясь от своих мыслей и вставая с кресла, сказала Эдит.

Старуха промолчала. По её мнению, дочь вела себя недостаточно почтительно. Следовало проявить в отношении к ней некоторую суровость. Но Эдит не обратила внимания на эту демонстрацию и ушла к себе.

Фрау Ранке недовольно скривила губы и стала рассматривать заштопанный чулок. Затем опустила гриб на колени и задумалась. Она сидела в неподвижности до тех пор, пока кто-то не позвонил у двери. Фрау Ранке пошла открыть и вернулась в сопровождении Штельмахера и Гильды.

Последние дни апреля Штельмахер целиком затратил на то, чтобы всеми правдами и неправдами получить пригласительный билет на концерт. Ни в каких списках он, естественно, не значился, и Штельмахеру пришлось немало похлопотать, прежде чем Зигфрид Горн достал ему желанное приглашение. Билет был на два лица, и, конечно, лучшей дамы, чем Гильда Фукс, конферансье не мог и придумать.

Хлопоты не пропали даром. Штельмахер гордо восседал в ложе, а теперь зашёл к Эдит поделиться впечатлениями. Правда, его привели к актрисе и деловые соображения.

— Добрый вечер, фрау Ранке! Мы прямо из театра, — гордо заявил Штельмахер.

— Добрый вечер! Где Эдит? — спросила Гильда.

— Переодевается, — ответила старуха. — Сейчас выйдет. А что, и вправду было так интересно?

— Исключительно! — восторгался Штельмахер. — Я долго добивался приглашения. И, кажется, кое-кто даже удивился, увидев меня там. Но мне это безразлично. Наверно, фрау Гартман тоже осталась довольна? — спросил он в заключение.

— Да, Эдит очень понравилось.

— Ещё бы! — неожиданно резко проговорила Гильда.

Штельмахер сразу отметил её недовольный тон:

— Что с вами, фрейлейн Гильда? Мне казалось, что вам было не скучно. Вы устали?

— Нет, Штельмахер, хуже.

— Что случилось?

— Да нет, ничего. Просто я сейчас вспомнила… Понимаете, получила письмо от дяди из Гамбурга. Извещает меня о разделе нашего имения, будто я сама об этом не знаю. Рекомендует мне, как своей наследнице, что-нибудь придумать для сохранения земли. Хорошо ему так рассуждать, сидя там, в Гамбурге, под крылышком англичан!

— Ну, Гильда, — насмешливо протянула Криста Ранке, — нищей вы ещё не стали. У вас кое-что найдётся и в западных зонах.

— Кончится всё это тем, — решительно сказала Гильда, — что я просто сбегу туда и перестану думать об этом наследстве.

Штельмахер сделал рукой успокоительный жест:

— Всё равно мы с вами рано или поздно окажемся у американцев. Либо мы поедем к ним, либо они…

— Что они? — вскинулась Гильда.

— …либо они придут сюда. Собственно говоря, вся надежда на это, — и Штельмахер встал навстречу появившейся Эдит.

— Добрый вечер, господа, — сказала она. — Извините, я немного устала.

— Да, я тоже устал, — сказал Штельмахер, решив приступить к делу немедленно. — Но мне нужно с вами поговорить.