Сейчас Пауль Цвейг возвращался в родной Гротдорф уже не на господском, а на общественном тракторе. По обе стороны шоссе стояли созревшие хлеба. Но как ни ликовало сердце Пауля, истосковавшегося по любимой машине, а он всё же обратил внимание на то, что многие участки так и остались незасеянными и сейчас там паслись крупные пятнистые коровы. Почти все эти поля принадлежали самым зажиточным фермерам. Цвейг задумался над этой непонятной штукой, но решить, в чём тут дело, не успел: из деревни навстречу ему уже спешили люди.

Лешнер подошёл первым и приказал Паулю остановиться. Потом он уселся с ним рядом и торжественно въехал в деревню. Эрих прислушивался к работе мотора, поднимал капот и рассматривал трактор с таким видом, будто был настоящим знатоком машин. Наконец, он осведомился у Пауля о качестве ремонта. Цвейг пожаловался, что не всё сделано так, как ему хотелось бы, но в общем ничего, машина будет работать.

Вокруг них собралась толпа. Люди с трудом могли поверить в подобное перевоплощение трактора. Давно ли он валялся здесь на господском дворе, без колёс, с поломанным мотором, а сейчас благодаря стараниям комитета снова забилось его стальное сердце!

— Скоро прибудет и второй, — сообщил Лешнер. — Теперь-то уж мы управимся с уборкой.

— Благо убирать почти нечего, — иронически заметил Вальтер Шильд.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Брумбах. — Урожай в этом году хороший.

— Урожай-то хороший, — не унимался Шильд, — а соберём пустяки. Ведь в нашей общине засеяно меньше довоенного.

— А тебя не касается, засеял я свою землю или нет! — неожиданно закричал Брумбах. — Земля моя, что хочу, то и делаю. Хочу, сею, хочу, под паром оставляю, а захочу, в футбол на ней буду играть! Я хозяин!

— А я тебе ничего об этом не говорил, — пожал плечами Шильд. — Ты сам начал кричать. Делай со своей землёй, что хочешь, и не дери глотку попусту. Мне уже надоело тебя слушать.

Этот короткий разговор запомнился Лешнеру. Шильд, по существу, выразил его мысли. Действительно, что происходит? Те, кто получил наделы по реформе, засеяли всю землю, а те, у кого и раньше земли хватало, засеяли по нескольку гектаров и на том успокоились. У того же Брумбаха по крайней мере три четверти земли осталось под паром!

Брумбах догадался, о чём думает Лешнер. Он подошёл к машине, посмотрел на радиатор с надписью «Бульдог» и, издевательски усмехаясь, сказал:

— Вот теперь, когда у нас трактор завёлся, и мне можно побольше сеять.

Лешнера взорвало. Что же это? Выходит, машины ремонтировали для Брумбаха? Выходит, комитет взаимопомощи будет работать на него? Нет, этому не бывать!

— Тракторы сначала обработают поля у тех, кто впервые засеял свою землю, — стараясь не горячиться, сказал Лешнер.

— Ах, вот как! — удивился Брумбах. — Значит, наш господин председатель комитета хорошо позаботился о себе? Я так и думал.

— Моё поле будет убрано последним, — едва сдерживая гнев, отрезал Лешнер.

— Посмотрим, посмотрим, — покачал головой Брумбах. — А я всё-таки думаю, что трактор будет работать на тех, кто сможет его оплатить.

Да, вот это была проблема! Надо где-то доставать средства на горючее, на оплату трактористов… Ведь у крестьян денег нет; чего доброго, и вправду тракторами завладеют такие, как Брумбах. В этой связи возникало ещё множество других, и, казалось, неразрешимых проблем. Эрих решил сходить в город и посоветоваться с кем-нибудь из партийных руководителей района, лучше всего с Максом Дальговым, если удастся.

Он приказал запереть трактор в гараж, где машина и раньше стояла у помещика, а сам тут же направился в Дорнау. Неторопливо, как человек, уполномоченный решать нешуточные дела, Лешнер шагал по шоссе. Оценивающим, взыскательным взглядом он окидывал созревшие хлеба, уже готовые к жатве, и с досадой посматривал на большие пустыри, резко выделявшиеся своей заброшенностью. Пожалуй, эти-то пустыри особенно привлекали внимание Лешнера. А может быть, Брумбах и прав: это ведь его земля, и никто не имеет права ему указывать, сколько сеять — больше или меньше. А может быть, он хочет дать земле отдых, чтобы она потом лучше родила?

Нет, тут что-то не так. Ведь сейчас кругом такая нужда в хлебе, и Брумбах мог бы не мало заработать, если бы засеял все свои поля. Тем более, что инвентарь и тягло у него есть. Лешнер ничего не понимал. Здесь таилось какое-то противоречие. Или просто обман…

Так он дошёл до своего поля, остановился и несколько минут смотрел, как ходят под ветром колосья яровой пшеницы. Осенью он не успел запахать под озимые. Но уж в этом году обязательно управится. Теперь вообще будет легче. Что ни говори, а два трактора — большая помощь.

Дальше снова пошли поля Брумбаха. Они как будто нарочно тянулись вдоль шоссе, поражая прохожих буйными зарослями бурьяна и обилием ярких полевых цветов.

В воздухе стоял пчелиный гуд, и летнее раздолье было насыщено запахами спелых трав. Но вся эта красота не вызвала восторга у Лешнера. Он видел перед собой только неиспользованную землю, и в сердце у него нарастало возмущение.

Потом потянулись поля уже другой, соседней общины. И здесь Эрих увидел широкие полосы бурьяна. Значит, не только у них, в Гротдорфе, богатеи в этом году обленились!..

Макс Дальгов приветливо встретил Лешнера. Оказывается, Дальгову уже было известно, что многие поля остались незасеянными, но в отличие от Лешнера он отчётливо понимал, что это не что иное, как организованный кулацкий саботаж.

— А причина тут очень простая, — объяснял Дальгов. — Ваши брумбахи рассчитывают довести всю округу до голода. Они надеются вызвать возмущение в городе и доказать тем самым, что земельная реформа привела к краху. Но только это им не удастся. Если будет нужно, ландраты просто отберут всю незасеянную землю и прирежут её тем, кто получил небольшие наделы. Конечно, это крайняя мера, но найдутся и другие способы воздействия. Во всяком случае, так продолжаться не может, ведь от урожая в большой мере зависит благополучие рабочих и всего населения страны.

— Это мы понимаем, — задумчиво произнёс Лешнер.

— А что говорят в деревне об обязательных поставках? — спросил Дальгов.

— Что же тут говорить? Мы люди аккуратные и поставки выполним.

— Вы не поняли меня, — перебил его Макс. — Я интересуюсь другим. К примеру, у вас одна корова, и с вас причитается определённое количество молока. У Брумбаха, скажем, тоже одна, и он вносит столько же. Но земли у него в пятнадцать раз больше, и он мог бы держать пятнадцать коров. А не хочет! Точно так же он не хочет засевать всю землю. Вот и посудите: не должен ли Брумбах вносить молока значительно больше, чем вы?

— А если у него и в самом деле одна корова?

— Пускай заведёт ещё. У него на то есть все возможности, у таких, как он, хватит и земли, и корма, и выпаса. Поймите, — продолжал Дальгов, — в нашей зоне бедняк и кулак не могут быть поставлены в равные условия. Кулак обязан сдавать больше продуктов. Мы ещё подумаем, как это сделать. Но торопиться тут нельзя. Пусть всё утрясётся, войдёт в норму. Вы меня поняли?

Да, теперь Лешнер понял. Есть же на свете такие опытные и спокойные люди, как Макс Дальгов!

На прощанье Макс пообещал добиться кредита для крестьян, чтобы они могли оплатить работу тракторов.

— А Брумбаху, хоть он у вас и член комитета, машину дадите в последнюю очередь, — посоветовал он.

Возвращаясь домой, Лешнер уже по-иному смотрел на пустующие участки.

«Погодите, погодите, — говорил он про себя, — сколько бы не хитрили, а придётся вам засеять свою землю целиком, до последнего гектара. На пользу всей стране!»

Но эти мысли вызвали у него неясное чувство печали. Нет сейчас всей страны. Там, на западе, рассказывали ему, другие порядки и законы другие. Тоже Германия, но совсем иная. Сейчас даже нельзя сказать «немецкое государство». Когда же его родина снова станет единой?..

А жить всё-таки было очень трудно. Немало времени проводила Гертруда Ренике за изучением продовольственных карточек, высчитывая на клочке бумаги, какие продукты она сможет сегодня получить. По расчётам всё выходило как будто бы благополучно — скромно, но сносно. А когда Гертруда отправлялась с маленькой корзиночкой за покупками, она каждый раз убеждалась в том, что заранее ничего нельзя предусмотреть.