— Вот наше заключение, — сказал начальник полиции, когда Лекс Михаэлис кончил свой доклад, и протянул полковнику бумагу.

Полковник прочёл проект приказа об аресте нескольких торговцев и спекулянтов и о предании их суду. Некоторое время в кабинете царило молчание. Внимательно, не спеша изучал полковник Чайка поданный ему список. Фрау Линде стояла в нём на первом месте. Немного дальше виднелась фамилия Штельмахера: он помогал ей сбывать краденые продукты. Имя старика Линде тоже значилось в списке.

— Сегодня же, — сказал, наконец, комендант, — не упоминая о раскрытых хищениях, предупредите всех владельцев магазинов о том, что в рабочем снабжении города замечены серьёзные неполадки. Сделайте им строгое внушение, но этим и ограничьтесь. Они испугаются и на ближайшее время красть перестанут. А там будет видно.

— Но ведь на лицо явное преступление? — воскликнул начальник полиции. — Их надо арестовать, судить!..

— Да, конечно, надо, — согласился полковник. — И вам это предстоит сделать. Но не сейчас, а несколько позже.

И, заметив недоумение на лицах, он добавил:

— Видите ли, если мы их сейчас арестуем, то отсечём лишь часть довольно большой организации. А у нас есть сведения, что эти люди занимаются не только воровством и спекуляцией, но и кое-чем посерьёзнее. Мы хотим накрыть всю компанию сразу, обезвредив не только исполнителей, но и вдохновителей, которые сейчас находятся не в Дорнау. Так что придётся немного подождать.

Он встал из-за стола и прошёлся по кабинету.

— А ещё я хотел вам по-дружески сказать, — продолжал Чайка, — что настоящими руководителями вы станете только в том случае, если каждый день, каждый час будете думать о том, как живёт рабочий, как живёт простой человек в нашем городе. Иначе ничего у вас не получится.

— Мы можем вас только поблагодарить за урок, — ответил Михаэлис, и голос его прозвучал не слишком весело.

Полковник улыбнулся:

— Зачем же такие трагические лица? Важнейшее качество руководителя — это не допускать ошибок, а уж коль они сделаны, разобраться в них и исправить. До свидания, товарищи.

Через несколько дней Гертруда Ренике получила обратно свои талоны за прошлый месяц. Казалось бы, за это время в городе ничего не случилось, но, будто по мановению волшебной палочки, в магазинах стали выдавать всё, что было обозначено на карточках.

— Вот видишь, — говорил Альфред Ренике, наклоняясь над тарелкой, — я же говорил тебе, что всё устроится. Ты, наверно, раньше просто ленилась постоять в очереди.

Гертруда только вздыхала в ответ. Если она иногда и вспоминала разговор с Дальговым, то у неё и в мыслях не было, что именно эта беседа в скверике имела прямое отношение к благополучию многих жителей города Дорнау.

По всем землям и провинциям советской зоны оккупации уже дымили заводские трубы. Каждый день в газетах появлялись сообщения о пуске новых заводов, фабрик, шахт. Теперь промышленность работала не на войну, а на удовлетворение нужд немецкого народа. Но большинство этих предприятий формально всё ещё принадлежало крупным концернам, истинными хозяевами которых были нацистские заправилы.

Вот почему ландтаги в согласим с оккупационными властями постановили провести специальный референдум для решения судьбы крупных промышленных предприятий.

Немцам предоставлялось право ответить на вопрос, следует ли передать в народное владение собственность военных преступников. Заводы, принадлежавшие лицам, которые не запятнали себя участием в злодеяниях нацистов, оставались неприкосновенными.

Референдум должен был решить судьбу таких предприятий города Дорнау, как «Сода-верке», авторемонтный завод «Мерседес», шахта «Утренняя заря», и некоторых других. Все совершеннолетние мужчины и женщины призывались принять участие в тайном голосовании. Всему населению предлагали свободно выразить свою волю. На каждом бюллетене были обозначены всего лишь два слова: «Да» и «Нет»— это и были ответы на вопрос, передавать или не передавать заводы в собственность немецкого народа.

К референдуму готовились все. Газеты, выходившие по английским и американским лицензиям в западных зонах оккупации и в западных секторах Берлина, подняли страшный вой. Они стремились запугать население, пытались даже объявить будущий референдум незаконным, наконец, просто призывали немцев ответить на вопрос отрицательно.

А под шумок те же самые англичане и американцы поспешно вывозили из Рурской области заводы, которые вовсе не имели военного значения, но в будущем угрожали стать их конкурентами. Если такие предприятия вывезти почему-либо не удавалось, то они по дешёвке скупали контрольные пакеты акций, подчиняя таким образом крупнейшие немецкие фирмы своему контролю.

Вся Германия была взбудоражена. О предстоящем референдуме говорили везде. Ни на минуту не умолкало радио. Повсюду возникали митинги. Наконец, наступил долгожданный, день. Полковник Чайка распорядился создать в городе все условия для максимального участия жителей в референдуме. Ничто не должно было помешать населению свободно изъявить свою волю. Советским военнослужащим даже запретили заходить в помещения, где проводилось голосование. За порядком на участках следили сами немцы — представители от всех демократических партий.

Но Люба Соколова всё-таки выпросила у полковника разрешение посетить один из пунктов голосования.

Около полудня она вышла на улицу. Дорнау выглядел празднично. С самого утра горожане потянулись к урнам. Они шли по улицам чинно, неторопливо, пожалуй, даже торжественно. Это воскресенье стало для них знаменательным днём. Огромнейшие «ДА» на цветных плакатах, выпущенных городской организацией СЕПГ, придавали городу нарядный вид. Здания учреждений были украшены лозунгами, на многих домах висели флаги.

Люба открыла дверь в большой, ярко освещённый зал, где в одном конце расположилась комиссия, а в другом помещались кабины. Стоя в дальнем углу, чтобы не обращать на себя внимания, она видела, как люди подходили к столам, брали бюллетени, на миг заходили в кабинки и снова появлялись около урн.

Вот эти двое, — наверно, рабочие. Они обменивались шутками и подошли к столам, весело переглянувшись. За ними следовал какой-то старичок с плотно сжатыми, злыми губами. Потом появился хорошо одетый, уверенный господин, всем своим видом выражавший, солидность и независимость. Затем шла целая семья: отец, мать и два сына — тоже, очевидно, рабочие. На лицах у них можно было прочесть волнение и гордость. Следом проплыла стайка монахинь в белых чепцах. Их постные физиономии не выражали ничего, кроме смирения.

В зал вошёл писатель Болер. Он минуту постоял у входа, осмотрелся, прислушался к разговорам, потом приблизился к столу, за которым сидела комиссия, но вдруг повернул назад и уже хотел выйти на улицу, когда на пороге появилась Эдит Гартман.

Теперь уйти было неудобно, и Болер сделал вид, будто только что проголосовал. Он поздоровался с актрисой и, улыбаясь, спросил:

— И вы пришли выполнить свой гражданский долг?

— Да, — ответила Эдит.

Все эти дни она чаще обычного задумывалась над будущим Германии. Что произойдёт, когда рабочие возьмут в свои руки управление крупной промышленностью, подобно тому, как крестьяне уже распоряжаются землёй? Ведь это уже путь к социализму! Вчера она встретила Дальгова и обрадовалась возможности задать ему такой вопрос.

— Видишь ли, Эдит, — серьёзно ответил Дальгов, — сейчас речь идёт лишь о самом широком привлечении народных масс к управлению хозяйственной и политической жизнью страны. Всё это не так просто осуществить у нас, в Германии, переболевшей фашизмом. Нам всем, и тебе в том числе, ещё предстоит немало потрудиться, прежде чем мы установим у себя настоящую демократию. Но к тому идёт дело. Когда-нибудь мы ещё поговорим с тобой об этом, а сейчас, извини, мне очень некогда, сама знаешь, завтра голосование.

Сегодня, увидев Болера и тут же вспомнив, как он отказал ей в совете, Эдит решила ни о чём его не спрашивать. Они обменялись лишь пустяковыми замечаниями.