Петро восхищался неисчислимым богатством красок и оттенков коротких, но ярких карпатских рассветов, залитых последними отсветами вечерней зари лесистых склонов, над которыми парят орлы, видом снежно-белых лавин овечьих стад, покорных седоусым гуцулам-чабанам, полным достоинства…

Неброски, на первый взгляд, красота души и щедрость человека. Но Петро подмечает эти черты в искрящихся то добротой, то мудростью, то лукавым юмором лицах верховинцев.

Подолгу он вглядывается в мужественно-красивые, загорелые, обветренные лица молодых гуцулов, уже новых людей, глубже познавая душу народа.

Среда, в которой теперь живет писатель, многообразна. И за отдельным самобытным характером он старается рассмотреть, как рождается и растет гражданин будущего коммунистического общества.

Петро пишет много. И разнообразная мозаика картинок быта гуцулов, волнующих судеб, высокой, рыцарственной любви складывается в его новую книгу, которую Петро вынашивает в голове.

Накануне своей свадьбы Ева Кинаш, счастливая, вбежала к Надийке напомнить, что, мол, завтра в семь…

Надийку не узнать — заострившийся нос, под глазами легли тени.

— Как я могу? Видишь, что с мамой?

Олена Курпита сидит безучастная ко всему, не замечая ни дочери, ни ее подруги. Потом вдруг с пугающей неожиданностью принимается что-то бормотать.

Ева хочет, старается уловить хоть какой-нибудь смысл в ее словах — нет, не может… Потом мать Надийки тихо запела такую горькую и тоскливую песню, что у Евы сердце сжалось…

— Ты все-таки приходи. А? — в растерянности просит Ева. — Мы же с тобой, как сестры.

Надийка молчит.

— Давай отвезем твою маму в больницу, — вдруг решительно говорит Ева.

Надийка только рукой махнула, а у самой в глазах слезы:

— Без Леси не могу… Пусть она с мужем вернется из Борислава, тогда…

— Тебе лучше знать, — уступает Ева.

Подруга ушла, и Надийка почувствовала себя очень одинокой.

На завтра (это было в субботу вечером), когда к Еве на свадьбу собрались девушки и парни, заиграла развеселая музыка, Надийка едва сама не потеряла рассудок от криков, стонов, плача матери…

«Хороша подруга, — горько и тоскливо думала Надийка, — у меня такое горе, а она… справляет свадьбу…» И тут же упрекала себя: ведь знала же, что лесоруб Иван Терлец спешит скорее назвать Еву своей женой — скоро он оставляет родное село, его призывают в армию…

Надийка обрадовалась, когда на пороге появилась фельдшерица Христина Царь.

— Маме так плохо… Я боюсь, — пожаловалась она.

— Не бойся, милая, — нашептывала фельдшерица. — Это на нее нисходит дух святой. Она видит живого бога.

Девушка дрожала, словно лист на холодном осеннем ветру, тогда как ее мать, упав на колени, заламывая руки, выкрикивала какие-то непонятные слова.

— Мамо, хватит вам меня пугать! — взмолилась Надийка, пытаясь поднять мать с пола.

Олена, не узнавая дочь, в ужасе отползла от нее, шепча:

— Надо принести жертву богу… Дьявол! Будешь, дьявол, уничтожен в господней войне…

Надийка заплакала. Тогда фельдшерица принялась ласково утешать девушку, говоря о каких-то братьях и сестрах, которые могут придти ей на помощь в беде.

В эту ночь, когда у подруги во дворе под звуки скрипки, цимбал и бубна весело кружилась в танце молодежь, Христина Царь повела присмиревшую Олену с дочерью на тайное собрание сектантов.

Вскоре Христина Царь сумела внушить сломленной Надийке, что «всемогущий Иегова совершит чудо». Мать девушки снова обретет душевный покой, если Надийка искупит свои грехи, принесет жертву всевышнему — навечно станет невестой божьей…

Сектанты почему-то ждали непогоды, и вскоре выдался такой дождливый день, похожий на осенний. Часам к шести вечера по одному, по два начали они собираться к небольшому озерцу неподалеку от Верхних Родников.

Надийка безропотно, покорно позволила Христине Царь раздеть себя до нижней сорочки. Мать Надийки трясущимися руками сама обрядила дочь в длинную белую рубаху, похожую на саван, расплела тяжелые девичьи косы и повела Надийку к озеру.

— Теперь, сестра, ступай в воду… — легонько толкнула ее Христина Царь.

И вдруг вода в озере показалась девушке черной тиной… Вместо горячего биения своего сердца Надийка ощутила ледяной страх…

— Нет! Я не хочу!..

Лицо Синицы-Гондия загорелось яростной злобой. Он нагнулся, поднял камень, и, будто повинуясь какому-то немому уговору, сектанты стали шарить руками по земле, тоже вооружаясь камнями.

В эту минуту, не помня себя от ужаса, Надийка, побежала вниз по тропинке, ведущей к Родникам. И только камень, брошенный Гондием, ожег ей плечо. Остальные не долетели.

Крики и проклятья сектантов уже заглохли в шуме водопада, когда Надийка, повинуясь инстинкту, оглянулась назад и обмерла. В разрывах низко ползущих облаков она увидела «старшего брата», похожего на безногого призрака, который вот-вот ее настигнет…

Возвращаясь с полонии, Петро спешил попасть в Родники до надвигающегося ливня, как вдруг неподалеку от него раздался вскрик, а вслед за тем Петро увидел, что из чащи папоротника вынырнула девушка в белом, за нею — мужчина, кажется безусый, в кожушке навыворот, как носят пастухи на полонинах. Но прежде чем Петро успел что-либо понять, произошло ужасное — мужчина настиг девушку и яростно толкнул ее с обрыва.

— Стой! Стой! — угрожающе крикнул Петро, бросившись преследовать вьюном вертевшегося в зарослях преступника. — Стой, зверь!!!

«Как сквозь землю провалился… Если бы со мной было ружье… — все внутри так и кипело от досады. — Ты бы не ушел… подлец… трус… Черт возьми, я так и не смог разглядеть его лица… Если девушка разбилась насмерть, кто же опознает убийцу?.. А может быть… может быть, она жива…» — затеплилась надежда.

Петро добежал до дна небольшой лощинки, где ровными рядами лежали покосы. Там, у самой копны сена, мокрого от дождя, он увидел распростертую на спине девушку. Сперва ему показалось, что она недвижима, но, наклонившись, убедился: это не так — изредка девушка вздрагивала всем телом, будто от холода. Быстро сняв с себя пиджак, Петро накрыл им девушку.

«Да, от верной гибели ее спасла эта копна… — подумал Петро, опускаясь рядом на замшелый камень. — Что это за балахон на ней?.. Нет, лицо без ушибов… Какое оно юное… А прикрытые густой тенью прямых и черных ресниц глаза, наверно, тоже черные, как и волосы… Сколько ей может быть лет?.. Восемнадцать? Девятнадцать? Да, не больше…»

— Вы меня слышите? — опустившись на колени, с тревогой спросил Петро.

Ее немое молчание испугало Петра: «Неужели все кончено?.. Нет, дышит…»

— Назовите, кто покушался на вашу жизнь! — почти прокричал Петро.

Девушка молчит.

Снова пошел дождь. Петро поднял девушку на руки и понес в Родники.

В первые минуты, когда разыгралась вся эта драма, когда Петро пытался задержать человека в кожушке, осторожность вдруг потеряла над ним власть, и только теперь его встревоженному воображению за каждым кустом мерещилась засада. При каждой новой вспышке молнии, освещавшей ущелье, он ощущал, как у него холодеет под сердцем.

С мокрых волос стекала вода, мешая хотя бы что-то разглядеть в сгустившейся туманной мгле, и он, то подминая под себя кусты, то сам попадая в их цепкий плен, шаг за шагом со своей ношей приближался к замерцавшим на горе огонькам: в туман здесь рано зажигают свет.

Выбравшись к колхозным виноградникам, Петро почувствовал себя уверенней и скоро дошел к мосту, под которым с диким ревом бесновалась река.

Мокрый, в изодранной о кустарник одежде, падая с ног от усталости, Петро увидел среди промокших на берегу людей Данила Валидуба и Ганну. Она держала в руке фонарь и что-то говорила пограничникам, укреплявшим дамбу.

Петро направился к ней.

— Кто это? — Ганна повыше приподняла фонарь, вглядываясь в безжизненно бледное лицо девушки. — Надийка! Что с ней?..