— Родная моя, — с нежностью, давно не испытываемой, Ярош осыпает поцелуями волосы, глаза, губы, руки Ганны.

Ганна прижалась к нему, не произнося ни слова.

— Скажи: люблю тебя, Мирко!

— Люблю тебя, Мирко… — чуть слышно, в счастливом замешательстве прошептала девушка.

Весна в этом году, казалось, заблудилась где-то в Карпатах. Долго не таял снег. Иногда сеял мелкий дождь, и на деревьях повисали большие, похожие на разбухшие почки, капли. Но снова налетал холодный ветер, принося с собой тяжелые тучи снега. И все вокруг становилось белым-бело.

— А Ганнуся в письме прислала фиалки, — сказала Мирослава Борисовна, наливая в тарелку борщ и ставя перед мужем.

— И опять зовет меня? — с улыбкой на бескровных губах отзывается Кремнев.

— Да. Пишет, что у них уже настоящее лето. У тебя там будет полный покой, Женя.

Сказала, а сама с надеждой заглядывает сбоку на уставшее лицо мужа, взвалившего на свои плечи нелегкий груз — теперь он главврач больницы. Ей бы объяснить в горздравотделе, что каждый новый день при такой нагрузке может стать последним для Кремнева…

— Мирося, — неожиданно говорит Кремнев. — Знаешь, я решил: с пятнадцатого иду в отпуск и — в Карпаты!

— Правильно, родной мой! А я обещаю, как только прозвенит последний звонок в школе, беру Любашу, Наталочку — и тоже в Родники.

В «теремке», так Кремнев сразу окрестил бревенчатый домик, фельдшерица больше не жила. Еще до приезда Кремнева Христина Царь поплакалась Ганне на одиночество своего двоюродного брата, лесного обходчика, и, решив разделить с ним тяготы бобыльства, перебралась в Белый Камень, где брат отстроился, обзавелся коровой, парой овец, кур завел, одним словом, стал «газдой». Недавно в Белом Камне построили большой кирпичный завод, село начало разрастаться, теперь там есть свой медпункт, где и работает Христина Царь, но по старой памяти все ее называют «фельдшерица из Родников».

Хотя Ганна и занимала обе комнаты в домике, но Евгений Николаевич не стал «уплотнять» ее. Он уступил просьбе Данила Валидуба, который отвел доктору под жилье целый дом.

— Отец мой все лето на полонинах, так что вы, Евгений Николаевич, до приезда вашей семьи пока будете тут один царствовать, — улыбался председатель, внося чемодан Кремнева в дом чабана Олексы Валидуба. — Правда, старик жаловался, что печь чадит, да мы ее приведем в порядок. Эх, нам бы сюда в Карпаты чудо-печь, я в кино видел: вроде бы шкаф белый, а еще больше на холодильник похожа.

— Знаю, — кивнул Кремнев. — Варит током высокой частоты.

— Так, так. Поставили в нее мясо, повернули ручку, прошло две минуты — звонок: прошу, мясо сварилось. И сварилось без всякой воды, а горячее, будто только что из кипятка вынули. И тарелка, на которой оно в той печи лежало, холодная. Чтобы гуся испечь, всего-навсего надо шесть минут. Если бы я своими глазами этого не видел, ни за что бы не поверил.

— То ли еще будет, — доставая из чемодана книги и раскладывая их на столе, отозвался Кремнев, — надо только, чтобы ученые всех стран объединили свои усилия в борьбе за овладение природой, в борьбе с болезнями. Человек должен быть в полном смысле счастлив.

Левко сам не видел, как радовалась его учительница Леся Мироновна, бережно принимая в руки партийный билет, но об этом за ужином рассказал отец.

— Нарядная, такая радостная, так вся и сияет… Я пожалел, что не нарвал тюльпанов. В такую минуту надо подносить человеку цветы, чтоб радость его удвоить.

На лугу, сверкающем утренней росой и всеми красками весны, Левко нарвал огромную охапку цветов и побежал к домику учительницы.

Нет, Леся не видела, кто положил на подоконник цветы, но решила, что, конечно же, их принес Орест Трофимович. Вчера, искренне радуясь за нее, он молча удержал Лесину руку и долго-долго смотрел ей в глаза, так что все это в учительской заметили…

Еще вчера вечером Лесе казалось: надо как-то защищаться от чувства, которое ее охватывает при встрече с молодым учителем, но сейчас, целуя огненные чашечки тюльпанов, девушка улыбалась: «Удивительно, как я много думаю о нем…»

Душевная молодость Кремнева, его жизнелюбие, граничащее с мальчишеской удалью, сразу же привязало Левка к этому человеку.

Нет, они не несли рыбу в село, чтоб варить в печке, как это делала мама, а прямо у реки, в камнях разжигали костер, подвешивали чабанский казанок и стряпали: «одно объедение!»

Однажды, после полудня, когда Левко вернулся из школы, они отправились к темным громадам скал, где среди камней голубели родники, точно осколки неба. Кремнева особенно заинтересовал один горячий источник, о котором рассказывал мальчик.

Под высокой скалой, поросшей зеленоватым мхом, остроконечная вершина которой пряталась в облаках, Кремнев остановился, опьяневший от чистого воздуха и ходьбы.

— Наверно, к такой вот скале и приковали Прометея, — невольно вслух подумал Кремнев.

— Кого приковали? — хочет знать Левко.

— Есть у Эсхила такая трагедия «Прикованный Прометей».

Это мальчику ничего не говорит. Он опять спрашивает:

— А Прометей, он кто? Его фашисты приковали к скале?

Левко явно озадачил Кремнева.

— Ты знаешь, что такое легенда?

— Леся Мироновна нам про Данко рассказывала… как он разорвал себе грудь, вынул сердце, поднял его над головой, чтобы людям дорогу освещать, чтобы они темноты не боялись…

— Вот-вот, а Прометей похитил у Зевса огонь и отдал его людям. Этот добрый титан научил людей строить дома, научил земледелию, научил их писать и читать, научил, как в недрах земли добывать металл, обрабатывать его, а потом строить корабли. Люди не умели лечить болезни, не знали лекарств, но Прометей открыл им силу лекарств, чтобы побороть болезни. И вот жестокий тиран Зевс велел слугам своим — Силе и Власти — привести восставшего против него Прометея на самый край земли, где властвуют дожди и снегопады, где высятся темные громады скал, чтобы казнить его. Внизу клокотало море, а за скалами виднелись снежные вершины гор.

Правда, был у Прометея один сильный друг, бог Гефест. Он тоже пришел на скалу. Печальный, низко склонив голову, стоит он. Ужасное дело предстоит ему: он должен своими руками приковать несокрушимыми цепями к вершине скалы своего друга Прометея.

— Какой же это тогда друг? Это фашист! — заявляет Левко.

Кремнев улыбается одними глазами.

— Не смеет Гефест ослушаться своего отца, громовержца Зевса. Неумолимо карает Зевс того, кто ему не повинуется.

Сила и Власть торопят Гефеста.

— Скорей, скорей бери оковы! Прикуй Прометея могучими ударами молота к скале! — кричит Сила. — Напрасна твоя скорбь о нем, ведь ты скорбишь о враге Зевса.

— Сильней бей молотом! Крепче стягивай оковы! Не смей их ослаблять! Хитер Прометей, искусно он умеет находить выход и из неодолимых препятствий, — сурово приказывает Власть.

— Вот подхалимы, — зло роняет Левко.

— Да, прикован, наконец, Прометей. Но это не все, нужно еще пронзить ему грудь стальным острием.

Жалко Гефесту Прометея.

— Опять ты медлишь! — гневно кричит Сила. — Ты все скорбишь о враге Зевса! Смотри, как бы не пришлось тебе скорбеть о самом себе!

— О Прометей! — прошептал Гефест. — Как скорблю я, видя твои муки.

— Трус и предатель, вот он кто! — возмущается Левко. — У самого в руках громадный молот, а он… Стукнул бы этих злодеев по башке — и в море сбросил! Да я бы… я бы ни единым словом с таким другом…

— Между прочим, и Прометей хранил гордое молчание. За все время, пока приковывал его Гефест к скале, он не проронил ни слова, даже тихого стона.

Прометей сделал жизнь людей счастливой и поколебал власть Зевса и его помощников — олимпийских богов. Прометей знал, что Зевса постигнет злой рок, будет он свергнут с царственного Олимпа. Знал титан и великую тайну, как избежать Зевсу злой судьбы, но нет, не узнает тиран, как спастись ему, никогда не узнает, кто отнимет у него власть…