Ленька вздохнул и промолчал, а сам не спускал глаз с бумажки.
— Изобретатель тебя ждет ровно в пять. Смотри, Леня, не опаздывай!
И вот, наконец, долгожданный адрес в его руках.
— К изобретателю иду, мама! — еще на пороге, задыхаясь от счастья, сообщил Ленька. — Вот! — подлетел он к матери, размахивая бумажкой с адресом. — Жаль, что папа не знает. Мама, а где моя звездочка? Она же на коврике у кровати была.
— Там она и есть. Ты лучше смотри, — сдержанно радуясь, ответила мать. — А изобретателю от меня поклон передай, сынок.
— Разве ты его знаешь? — удивился Ленька.
— А то как же? Повстречал он тебя на улице, а на другой день случилось так, что он к нам на завод приехал. Пришел в цех, нашел меня — и ну пробирать при всем честном народе. Сын, говорит, в школу не ходит, а мамаша даже не знает. Ох, стыдно и больно мне было, сынок…
— Ты меня прости, мамочка, — непривычно ласково прижался к Лидии Кирилловне Ленька. — Вот увидишь, теперь тебе никогда больше за меня не будет стыдно.
Ленька бежал по оживленной улице, мимо старых высоких кленов, раскинувших тяжелые ветви. Лицо мальчика раскраснелось от мороза, а брови и ресницы заиндевели. Остановился на Литейном проспекте у большого красивого дома с колоннами.
«Так вот он где живет!..» — подумал мальчик. И вдруг прочитал на мраморной доске: «Детская техническая станция»…
— Детская… — прошептал Ленька, глотнув острый морозный воздух. — Может быть, Василий Васильевич спутал? — Ленька еще раз сверился с адресом. — Нет, тут.
И он вошел.
Широкая мраморная лестница, устланная ковровыми дорожками, вела к просторным, светлым мастерским. Он заглянул в одну, в другую. Не видя нигде изобретателя, повернул уже было обратно.
— Леня! — перед ним неожиданно появилась Светлана.
— Некогда. Меня один человек ждет, — озабоченно сказал Ленька и отвернулся.
Вот тут и подбежал Федька. Схватив приятеля за руку, он потянул его, приговаривая:
— Идем, идем!
И случилось то, чего Ленька никак не ожидал. Федька остановился у открытых дверей авиамодельной лаборатории и показал глазами:
— Сергей Миронович Киров!
Ленька широко и изумленно раскрыл глаза. Да это же был тот самый изобретатель, который подарил ему звездочку! Он стоял, окруженный ребятами, и, улыбаясь, что-то говорил им. Вдруг, повернув голову, он увидел Леньку. Глаза Кирова заискрились.
— Здравствуй, здравствуй, Леня! О, ты уже юный ленинец! — радушно проговорил он, глядя на алый галстук на груди у Леньки. — Поздравляю от всего сердца. С честью носи это славное имя.
От волнения у Леньки сильно колотилось сердце. Он хотел сказать: «Так вы не изобретатель, дядя? Вы Киров?.. Да, да, я послушался вас… А пуговицы мы с Федей отдали… И в школе мне теперь хорошо…»
Но Ленька не мог вымолвить ни слова. Сергей Миронович по глазам, должно быть, угадал, что творилось в душе мальчика. Он сказал:
— А сейчас, Леня, я познакомлю тебя с настоящими изобретателями. Пойдем.
Сергей Миронович обнял одной рукой Леньку, а другой — Светлану и Федьку, и они пошли по широкому застекленному коридору, похожему на оранжерею. В огромных деревянных кадках росли вечнозеленые туи, олеандры, пальмы, ярко освещенные большим зимним солнцем. Киров улыбался детям и солнцу своей доброй, незабываемой улыбкой.
В пять утра Петро встал из-за письменного стола, почувствовав, как ноги его совсем одеревенели. К тому же он чертовски устал, хотя был привычен сидеть по ночам.
Прислушиваясь к вою пурги, которая продлится в Воркуте еще долго, Петро решил урвать от сна еще часок-другой. Надо сделать небольшую зарисовку об этом новом в Заполярье городе, очень снежном и холодном, но с удобной гостиницей, театром, гастрономами, городе, в котором «можно жить», как верно сказал Игорь Северов, еще до Петра побывавший в Воркуте.
Однако больше не писалось. Он разделся, погасил настольную лампу, лег, и едва голова его коснулась подушки, крепко уснул.
Записка без подписи
Этой зимой Петро все чаще заставал Евгения Николаевича задумчивым, неразговорчивым. Нос и подбородок его заострились. Он даже бросил курить и, заходя в накуренную комнату Петра, недовольно морщился, поспешно распахивал настежь окно, жадно ловя морозный воздух.
— Простудитесь, заболеете, Евгений Николаевич, — тревожился Петро.
А он будто и не слышит, морщит высокий лоб, о чем-то думает.
Недели две назад вечером вернулся Кремнев усталый и расстроенный. Еще накануне показывал письмо, которое прислали ему, депутату, жители одного из новых домов. То, что он увидел на месте, возмутило его до глубины души. Пять месяцев прошло как заселили этот новый пятиэтажный дом, а недоделки до сих пор не ликвидировали. Он уже продумал план действия: завтра доложит председателю горсовета, подымет на ноги отдел коммунального хозяйства. Конечно, придется кое с кем поругаться…
Но волнение этого вечера уложило Кремнева на пару дней в постель. В горсовет и в отдел коммунального хозяйства ходил уже Петро. Конечно, не обошлось без схватки, но вернулся и успокоил Кремнева, сам проследил, чтобы приступили к устранению неполадок в новом доме. Так что теперь избиратели останутся не в обиде.
А позавчера, в воскресенье, только Петро собирался перечитать написанную ночью главу, незаметно вошел Кремнев. Это не удивило Петра, они ведь входили друг к другу в любое время, без спроса, без зова.
— Опять дымовая завеса?! — развел руками Кремнев, а глаза смеются, настроение превосходное.
У Петра от сердца отлегло: Кремнев снова на ногах. Он бросился к окну и распахнул настежь.
— О, каким свежим морозцем пахнуло! Ты погляди, Петрик: настоящая зимняя сказка! Был бы я художником… Вокруг белым-бело. Точно в белом весеннем цветении деревья. А небо совсем по-летнему голубое… Я зашел, чтобы рассказать тебе еще один фронтовой эпизод…
Он вдруг умолк, пошатнулся, сел на стул, прямой и неподвижный, почти не дыша, не на шутку испугав Петра. Через минуту-две Кремнев, наконец, вздохнул свободно и, встав, очень бледный, молча вышел из комнаты.
— Женя, ты бы поехал в Кисловодск, — за обедом обеспокоенно заглядывала в лицо мужу Мирослава Борисовна.
— Надо ехать. Вам нужно подлечиться, — настаивал Петро.
— Да что вы все как сговорились? Нет же, нет, я чувствую себя хорошо, — старался успокоить домочадцев Кремнев. — Не смотри, бога ради, Петрик, так жалостливо, это меня обижает, потому что только глупцы и трусы достойны жалости. — И хотя почтительно, но властно заключил: — Очень прошу вас, родные мои, не ищите больше повода, чтобы поссориться со мной. Я работаю не по обязанности, а потому, что мне это необходимо, потому что это счастье, когда я знаю, что нужен людям, что им без меня никак тут нельзя. Вот ты, Мирося, скажи, могла бы не пойти к своим ученикам? Нет. И я никак не могу сейчас оставить своих больных.
Что тут можно было ему возразить?
Записку передавали откуда-то из задних рядов партера, вежливо касаясь рукой спины впереди сидящего соседа: «В президиум». И так до тех пор, пока она не легла на стол президиума городского партийного актива.
Секретарь горкома партии, рослый, пышащий здоровьем блондин лет сорока двух, у которого даже в гражданской одежде угадывалась военная выправка, после заключительного слова, отвечая на вопросы, огласил и эту записку.
«В зале находится пособник врага народа Яна Гамарника — врач Кремнев. Пусть Кремнев ответит городскому партийному активу, почему он скрыл, что его дядя Александр Кремнев — враг народа. Пусть ответит городскому партийному активу писатель Петро Ковальчук, в каких связях состоит он с Кремневым».
Секретарь горкома, хмуря пшеничные брови, посмотрел в настороженно притихший зал и, все еще держа в руке бумажку, заключил:
— Подписи нет.
— Есть Кремнев. Я могу ответить.
И хотя не всем был виден вставший в девятом ряду партера высокий, худощавый, совсем седой человек, не похожий на русского, но его мягкий и спокойный голос отчетливо услышали даже в последнем ряду третьего балкона, где сидел опоздавший Петро.
