Тарас Стебленко не без волнения дочитывает заявление молодой женщины, которая хлопочет об определении сына в детский дом.

«Все это время я надеялась убедить своего мужа усыновить моего ребенка, однако муж категорически отказывается. Что же мне остается делать? От второго брака у меня есть дочь, и если расходиться с мужем, значит сделать еще одного ребенка сиротой…»

Это писал еще в Киеве Димарский, Мелана только переписала своей рукой.

Горькая ошибка Меланы Иванишиной не давала Тарасу Стебленко покоя.

«А отец? Может быть, он возьмет к себе сынишку, покинутого матерью?» — искал он выход.

Вечером зашел к племяннику и все ему рассказал.

— Сходи к Иванишину, Петрик, поговори. Совесть без зубов, а грызет. Алексей Иванишин журналист, можно сказать, твой коллега, найдешь с ним общий язык.

— Попробую.

Петро решил сперва ознакомиться, в каких условиях живет ребенок.

Ступеньки вели в полуподвал. Запах сырости, ударивший в лицо, заставил Петра вспомнить свои былые скитания по подвалам, и это еще больше омрачило его настроение.

Дверь открыла преждевременно состарившаяся женщина с мешками под глазами и землистым цветом лица. И все же она была моложе, чем ее представлял себе Петро.

Узкоплечий, бледный мальчик, сперва с немым вопросом встретивший Петра, вдруг глянул сердито из-под бровей.

— Не отключайте газ! Бабушка больная…

— Я не за этим пришел, — поспешил успокоить Петро.

Узнав, в чем дело, мать Меланы пригладила большой уставшей рукой вихри внука и отослала его на улицу.

С горечью рассказывала она о судьбе внука, покинутого родителями. Едва ребенок научился ходить, он стал все чаще появляться на улице, постоянно встречаясь со своим отцом. Однажды мальчик упал на мостовую. Он сильно ушибся. В это время Алексей Иванишин вышел на улицу. Он все видел, но даже не подошел к своему ребенку.

Потом Марик заболел корью и воспалением легких. Не было денег на лекарство. Мария бросилась к Иванишиным. Но там ее не пустили даже на порог…

Выслушав женщину, Петро направился к отцу ребенка.

Алексей Иванишин лично не был знаком с Петром Ковальчуком, хотя встречал этого рослого светловолосого юношу в редакции. Слышал о его незаурядном даровании. На редакционных летучках все, точно сговорившись, хвалили его рассказы: «Они по-настоящему борятся с тем, что позорит истинную красоту человека», «Написано ярко, с внутренней страстью, увлеченностью». А известный писатель и публицист Ива как-то в присутствии Алексея Иванишина, передавая редактору рукопись новеллы Петра Ковальчука, горячо рекомендовал напечатать, говоря, что молодой прозаик видит мир по-своему свежо и интересно, щедро талантлив, владеет искусством впечатляющей, емкой детали. Сам же Алексей ничего Петра Ковальчука не читал. Он лишь, как правило, перечитывал весь материал в номере, когда был рецензентом и докладывал на редакционной летучке. Но так случилось, что ни разу не попадался ему ни рассказ, ни очерк Ковальчука.

Узнав, что привело к нему Петра Ковальчука, Алексей развел руками:

— Все дело в том, что я не привык к ребенку. И потом… я недавно женился. А что мне делать, если моя жена не хочет воспитывать чужого ребенка?

— Чужого?

— Для нее он чужой. Не могу же я разбивать из-за этого мою семью?

— Но ваш сын родился раньше, чем вы вторично женились. Почему вы скрыли от жены, что у вас есть сын?

— У Марьяна есть родная мать, пусть она его и воспитывает. Я ведь плачу алименты.

В разговор вмешался профессор Иванишин, отец Алексея.

— Я думаю, ребенку лучше всего будет в детском доме. Разве вы против наших детских домов? Разве там детям плохо?

— Но ваш внук не сирота. Попытайтесь приласкать, порадовать чем-нибудь мальчика. Уверяю вас, вы не пожалеете об этом, — искал Петро путь к сердцу профессора. — Он вам не чужой.

— Ах, я и моя жена с самого начала были против этого брака! — с досадой отмахнулся профессор. — Мелана не пара моему сыну…

Так и ушел Петро ни с чем. Но еще по дороге он продумал от начала до конца фельетон, который должен пригвоздить к позорному столбу Иванишина и его бывшую супругу, покинувших своего ребенка. Через три часа Петро уже был на главпочтамте и отправил пакет с фельетоном в Киев, в редакцию республиканской комсомольской газеты.

Редактор газеты вызвал к себе Алексея Иванишина.

— Вы уже читали фельетон Петра Ковальчука? — показал он глазами на газету.

— Читал.

— Ребенок ваш?

— Мой.

— Почему же вы отказываетесь от него?

— У него есть мать. И по закону…

— А по совести?

— У меня совесть чиста, Роман Леонидович.

— Конечно, если ваша совесть молчит…

— Я понимаю, Роман Леонидович, вам будет неприятно со мной работать, — Иванишин достал из кармана вдвое сложенный лист бумаги и протянул редактору:

— Вот мое заявление. Я уезжаю из Львова.

— Не скрою, я ценил остроту и злободневность ваших материалов, ценил умение быстро ориентироваться в сложной обстановке. Хватка у вас настоящего газетчика. Но после всего, что я о вас узнал, скажу прямо: я вас не удерживаю.

Димарский в светлой пижаме, с присущим ему апломбом, «снимает стружку» с незнакомого Мелане робкого парня с периферии.

— Мелкотемье! Главное — не гнаться за внешним эффектом! А это уже набило оскомину… Э-э, ты, друг мой, скворцом не пой!

— Почему скворцом?

— Да потому, друг мой, что эта птица всегда подхватывает чьи-то чужие мотивы, непременно кому-нибудь подражает.

Парень защищается.

— Что вы? Все это я сам рисовал… Наблюдал в жизни…

Маринка подбегает к отцу, ласкается, хочет взобраться ему на колени.

— Мелася, она нам мешает! — прокричал Димарский.

Прежде чем увести из комнаты ребенка, Мелана успевает взглянуть на рисунки. И, как всякая встреча с настоящим талантом, рисунки поражают.

«За что же Игорь его корит?..» — недоумевает она.

Едва успев выпроводить молодого художника, Димарский вдруг раздраженно набрасывается на Мелану с упреками:

— Сижу в этих четырех стенах у твоей юбки. Завтра же беру творческую командировку. Уеду.

Она не стала отговаривать.

Из денег, которые Димарский оставил Мелане на жизнь, отложила лишь то, что было крайне необходимо, остальное отослала матери. Перевод вернулся обратно, мать отказалась от этих денег.

К огорчению прибавилась тревога за Маринку. Обычно спокойная и ласковая, девочка теперь, казалось без всякой причины, капризничала, плакала.

В тот вечер, когда Димарский вернулся, у Маринки поднялась температура. Вызвать врача помешали приятели, слетевшиеся точно мухи на мед.

Пока Мелана суетилась на кухне, Димарский показывал приятелям свой новый «шедевр».

— Какой переход от тени к свету, блеск! Вершина мастерства!

— Сама природа открыла тебе свои тайны!

— Ну, старина, только одному итальянцу Джузеппе Креспи удавалось вот так с помощью двух-трех тонов достигать подобного! — надсадно петухом орал уже подвыпивший «фавн». — Я не пророк, но Сталинская тебе обеспечена!

Как только Мелана увидела картину, ей стало не по себе, почувствовала вину перед тем парнем, который приходил с рисунками к Димарскому в один из первых летних дней. Это была точь-в-точь виденная ею картина.

Заплакала Маринка.

Мелана бросилась в спальню, прильнула к тяжело дышащему ребенку.

— Не плачь, щебетунья, мама с тобой… О боже, как они галдят, как накурили…

Вошел Димарский.

— Подавай кофе. Я возле Маринки посижу. Хотя бы причесалась. На кого ты похожа?

— А ты? Ты хорош… Высмеивал того парня, а сам у него… Где твоя порядочность?..

— Замолкни, дура!

И больше за весь вечер они не обменялись ни словом, ни взглядом.

Димарский ушел и не ночевал дома. А на следующий день он почти вбежал в квартиру, чтобы злорадно швырнуть в лицо Мелане газету с фельетоном Ковальчука и заявить: «Ты еще о порядочности говоришь?! Вот здесь пишут, как ты бросила своего ребенка… Хватит с меня сладостного безумия! Я ставлю точку — и бесповоротно!»