Мелана вернулась домой под утро. Мать за всю ночь не сомкнула глаз. Обычно такая кроткая и мягкосердечная, она строго сказала дочери:

— Будь жив отец, он проучил бы тебя! А то ты как лодка без весел…

— Я выхожу замуж, — неожиданно объявила Мелана. — Уеду отсюда. Так-то будет лучше, чем прозябать гардеробщицей в театре, — и взглянула на мать беспечно, но без малейшего оттенка радости.

Мария стояла, прижав к груди руки, ее бил озноб. Такое с ней было, когда из этой дворницкой в сорок втором году выносили отца Меланы, убитого гитлеровцем возле самого дома. В тревоге за жизнь больного внука Орест выбежал на улицу после комендантского часа, чтобы привести врача, который жил в доме через дорогу, и получил гитлеровскую пулю.

Все в матери возмущалось легкомыслием Меланы. Ей самой пришлось обвенчаться в тридцать лет. И не потому, что никто не сватался. Жених был. И Орест любил ее больше жизни. Но прежде в Польше, если швея выходила замуж, хозяева старались под разными предлогами отделаться от нее. Что за работница, если у нее муж, а там еще расплодятся дети!

Мария шила детскую одежду. Каждый день она видела здоровых, веселых Янеков, Анджееков, Анночек, Мариночек, которых богатые родители наряжали, точно кукол. Владелица мастерской пани Витвицкая всегда была довольна Марией. Девушка никогда и словом не возразит, если приходится под праздники работать даже по восемнадцать часов. А обычно — двенадцать. Но как только хозяйка узнала, что Мария ждет ребенка, она сказала, что на место замужней женщины имеет десять, двадцать девушек… И незамедлительно рассчитала ее. А Орест так часто оставался безработным. Но были любовь, согласие, и это скрашивало их жизнь…

— Почему же ты не привела сюда этого человека? — спросила мать.

— Сюда? — хохотнула Мелана, — Он художник, мама. Известный.

— И, наверное, уже немолодой? Есть семья?

— Жены нет, — поспешно успокоила Мелана, умолчав о возрасте художника. — Была… сожительница. У нее дочь от Димарского, это фамилия художника.

— Побойся бога! — рассердилась мать. — Есть дочь, значит — она ему жена. Слов нет, тебе семья необходима, но зачем же отнимать счастье у других?

— Не кричите, мама, разбудите Марика.

Мария перешла на полушепот.

— Это непорядочно. Вспомни, как ты плакала, когда Иванишин отказался от тебя и ребенка.

— Почему же со мной так жестоко поступили? Что я сделала родителям Алексея? Зачем они так враждебно настроили его против меня? Почему разбили нашу семью?

— По-твоему… из-за этого надо разбивать другие семьи? — голос матери задрожал.

— Боже, там нет семьи, я же тебе объясняю! — пожала плечами Мелана. — Он даже не должен оформлять развод, потому что… он свободен.

— Это он тебе так сказал? Но не всему нужно верить.

— Ах, мама, я сама видела его паспорт, — солгала Мелана. — Это порядочный человек, он на мне женится.

— А как же… Марьян? Или… ты не сказала, что у тебя есть сын?

— Я ничего не скрыла. Только стеснялась показывать, как мы живем.

— Бог с тобой, — печально вздохнула мать. — Позор хуже смерти. Поэтому хорошенько подумай. Одно знаю, если этот человек тебя полюбит, он должен понимать, что ты не можешь бросить своего ребенка.

— А его отец? Пусть он себе живет беззаботно? Нет, пусть Алексей понянчится! Я тоже хочу, пока молодая, пожить для себя!

И Мелана уехала с Димарским в Карпаты.

Вместе с художником, словно перешагнув порог незнакомого дома, Мелана знакомилась с бытом и жизнью гуцулов. Они гуляли на веселых живописных свадьбах, подолгу смотрели и восторгались отчаянной до дерзости смелостью плотогонов на Тиссе.

— Мелася, любовь моя, теперь я знаю, что скажу новое слово в живописи, — уверял Димарский.

В образе молодой гуцулки с младенцем на руках Димарский запечатлел Мелану. Эта картина, полная свежести красок, звучала как гимн материнской любви. Мелана послужила художнику моделью еще для нескольких превосходных картин.

Предвкушая успех выставки своих новых произведений. Димарский спешил в Киев.

— Игорь, прошу тебя, останемся во Львове хотя бы на один день, — умоляла Мелана. — Я хочу повидаться с мамой и сыном.

Даже слезы Меланы не могли сломить Димарского. Так она дома и не побывала.

Приехав в Киев, они сняли две комнаты в квартире вдовы знакомого художника. Мелана закружилась в вихре забот: покупки, портниха, парикмахерская, театр, банкеты.

Часто, ложась уже под утро, Мелана клялась себе, что завтра непременно напишет матери письмо. Но наступало завтра, надо было снова торопиться на выставку или встречать на вокзале кого-то из именитых художников. Затем банкет. А новый день снова был чем-то заполнен.

Хотя Димарский был уверен, что его законная жена охотно согласится на развод, все получилось иначе.

Приятель Димарского, какой-то деятель из Союза художников, худосочный человек с лицом фавна, как его изображают в античной мифологии, однажды утром поднял художника с постели.

— Говори, она еще спит, — услышала Мелана приглушенный голос Димарского.

— Читай. Я, конечно, не дам хода этому заявлению, но… ты же знаешь Лену?

Молчание.

— Вот зловредная дрянь! — ругнулся Димарский: — Я ей оставил квартиру, мебель, даю ежемесячно триста рублей на содержание дочери… Ужас, какая безвкусица: «Димарский прошел через мою жизнь, подобно равнодушному путнику через молодой весенний луг. Разжег костер, сварил себе пищу и зашагал дальше. Что ему за дело, будет ли из-под пепла, на обугленной земле еще когда-нибудь зеленеть молодая, свежая трава?..» Идиотка!

— А с этой у тебя серьезно?

прошептал Димарский.

— Ого, Шекспир!

— Мелана — моя Саския…[6] Я сейчас работаю как никогда легко и много.

Димарский употребил всю свою осторожность, твердость и даже решимость, но добился лишь того, что жена закрыла глаза на его связь с львовянкой. Дать развод отказалась.

Как-то на рынке Мелане завернули яблоки в газету. Дома, развернув покупку, она прочитала на третьей полосе очерк Алексея Иванишина, который ее очень взволновал. И Мелана начала ежедневно покупать эту газету, жадно просматривая каждую страницу.

«Как много в любви странного и непонятного, — говорила она себе. — Я должна Алексея ненавидеть, а не могу… Тогда, на суде, боль, обида заслонили все, а как хотелось просить его: уйди от родителей, будем жить сами, меня не пугает нужда, я привыкла…»

Димарский застал Мелану у раскрытой газеты.

— Что-нибудь обо мне?

— Да нет, — отозвалась Мелана. — Здесь написано, что инженер Гудов и хирург Андросов, который в трудных условиях эвакогоспиталя сделал шестьсот пятьдесят одну сложнейшую операцию, сейчас создают аппарат для сшивания кровеносных сосудов. Ведь это просто чудесно!

— С каких пор моя девочка интересуется медициной? — поморщился Димарский.

— А знаешь, Игорь, я бы хотела быть врачом, — смущаясь, не очень уверенно проговорила Мелана. — Ведь мне еще не поздно поступить в институт, правда?

Димарский справился с душившим его смехом и ответил:

— И тебе не будет отвратительно копаться во внутренностях людей? Нет, ты рождена быть моей Саскией.

Было общеизвестно, что Димарский жизнелюб, человек с широкой, щедрой натурой. Вечерами у него собирались «на огонек». Стол был уставлен винами и дорогими закусками. В доме художника гости забывали, что это трудные послевоенные годы.

А когда Мелана с мужем оставались одни, она, распахнув настежь балконную дверь и собирая со стола, жаловалась:

— Накурили до одури, голова болит. И снова возись с грязной посудой. И зачем мы так роскошествуем?

— Дитя мое, Димарский не авантюрист, не темный делец. Он — труженик. Что заработал, то и тратит. Кто может меня упрекнуть?