К ним подошла пожилая женщина с корзинкой свежей сирени.

— Не хотите купить цветы?

— Купи, Володя, — попросила Леся. Это была ее первая просьба за все время их знакомства.

— Дайте нам все, — поспешно доставая деньги и смущенно краснея, проговорил Владимир.

— Все не надо, — улыбнулась Леся. — Вот этих хватит, — и она выбрала из корзины только белую сирень.

Когда женщина отошла, Леся сказала:

— Да, да, в этом случае надо дарить только белую сирень… Через час Наташа с ребенком выписывается из больницы. Ты заедешь за ними на такси и отвезешь домой.

— С тобой, Леся, — точно чего-то испугавшись, взял он ее за руку.

— Хорошо, поедем вместе, — согласилась Леся, ласково взглянув на него.

Окончив Львовский государственный университет имени Ивана Франко, Леся приехала работать в Родники.

На том месте, где прежде горбатилась старая школа (одна на три села), теперь возвышалась трехэтажная школа-десятилетка.

Когда-то весной и осенью крутыми, сыпучими тропками, а в зимнюю непогоду в обход (семь километров) приходили сюда в Родники Леся и ее подружки. Набьется детей в двух узких классах, точно зерна в мешок. Особенно душно было зимой, когда окон не открывали. Едва дождешься переменки, чтобы свежего воздуха глотнуть…

Директором новой школы оказался двадцатипятилетний учитель физики Орест Трофимович Орлюк.

«Строгий», как-то сразу окрестила Леся. Они виделись каждый день на работе, а в другое время, казалось, избегали друг друга. Даже на новогоднем вечере в колхозном клубе Орлюк только издали поздоровался с Лесей, а танцевать не пригласил. Но и с другими девушками не танцевал. Может быть, не умел?

Однажды, после веселой воркотни девчат у реки, где они плели венки и бросали в воду, «гадая», с какого берега ждать жениха, к реке спустились родниковские парни. Пришли из заставы пограничники с аккордеоном, и начались танцы.

Леся тоже кружилась в легком гуцульском танце, совсем не замечая, что пришел директор школы.

Вот тогда-то, твердым шагом (но если бы Леся мота догадаться, какое мужество потребовалось Орлюку, чтобы победить свое смущение) директор школы подошел и пригласил Лесю на танец.

Ощутив тепло ее рук на своем плече, запах ее волос, шепот: «Ничего, ничего…», когда Орлюк от неловкости нет-нет да и наступал Лесе на ногу, он уже собирался сказать: «Единственная… самая лучшая на свете… моя первая любовь…» Но кто-то из местных парней, высокий, худощавый, быстрый, как огонь, выхватил Лесю и закружился с ней в водовороте танца, в пестрой россыпи платочков на девичьих плечах. А Леся безмятежно улыбалась парню, позволяла ему касаться лицом ее волос…

Уже третью осень Леся и Орлюк вместе встречали б новой школе, но больше молодой учитель ничем не выдавал своих чувств.

Леся сама зашла как-то к нему в кабинет, чтобы решить, когда лучше с ребятами из исторического кружка поехать на экскурсию в Борислав.

— Я ведь тоже родом из Борислава, — сказал Орлюк, задержав ее руку, когда девушка начала прощаться. — Мой отец еще шестнадцатилетним юношей устроился на озокеритовую шахту. Много лет он простоял за «топляркой» — это такой котел, в котором из горной породы вываривают озокерит. Помню, принесу отцу обед, и пока он ест, стою у котла, помешиваю черпаком кипящую жижу и собираю всплывающие комья расплавленного горного воска. Мне было десять лет, когда отец схватил воспаление легких, слег. Управляющий «сжалился», разрешил мне стать к котлу вместо отца. Разумеется, оплата была наполовину меньше, а работать приходилось по двенадцать-четырнадцать часов…

— Орест Трофимович, вы непременно должны об этом рассказать нашим юным историкам, — попросила Леся. — Если можете, пожалуйста, приходите сегодня в шесть. У нас занятие кружка.

— Не смогу, Лесенька, — впервые осмелился Орлюк промолвить вслух ее имя так, как давно уже в мыслях и мечтах своих называл девушку.

— Почему же? — охваченная смущением, опустила глаза Леся.

Он дал ей прочесть телеграмму, которая извещала, что мать Орлюка присмерти.

— Я не знала… извините…

— У меня есть просьба к вам, Леся.

— Пожалуйста, я вас слушаю, Орест Трофимович.

— Меня вызывают в Киев, на совещание. Но… — Орлюк показал глазами на телеграмму из Борислава. — Я хочу попросить вас вылететь вместо меня в Киев.

— Охотно, — согласилась Леся.

По дороге в Верхние Родники, заметив, что Леся чем-то расстроена, Ярош пошутил:

— После столицы здесь скучновато?

— В Киеве, конечно, очень хорошо, но здесь мне несравненно лучше, — улыбнулась Леся, поправляя растрепанные ветром волосы.

Как могла она сказать, что несколько дней назад судьба снова свела ее с Владимиром. Это было так неожиданно…

По Крещатику Леся возвращалась к себе в гостиницу. Она любовалась великолепной архитектурой улицы, постояла у цветника, наблюдая гуляющих киевлян, спешащих за город, на стадионы юношей и девушек… Медленно подошла к остановке троллейбуса, и вдруг кто-то окликает ее.

И когда Леся порывисто оглянулась, навстречу ей поспешил Владимир, возмужавший, в превосходно скроенном светлом плаще.

— Леся! Давно ты здесь? Подумай, могли бы и не встретиться!

От неожиданности у Леси сильно и больно заколотилось сердце. Ей казалось, будто эти удары слышит Владимир, который держит ее руку в своей большой и горячей руке.

И Леся сказала неправду.

— Я проездом… через час уезжаю…

— Леся!

— Как Наташа? Как растет Славик?

— Леся, друг мой хороший… Спасибо тебе за все… Наташа консерваторию заканчивает. Говорят, у нее редкий голос. Да ты это и сама знаешь. И сын у нас прелесть.

— Ты счастлив?

— Да, Леся… Мне теперь страшно подумать, что я мог потерять…

Он умолк, смутился. Но, спохватившись, устремил на девушку открытый, честный взгляд, проговорив:

— Что это я все о себе?.. Как ты живешь, Леся? Мы с Наташей часто тебя вспоминаем. Ты ведь тогда уехала и как в воду канула! Иногда мне кажется, Леся… Поверь, меня мучает совесть…

И Леся поспешно сказала:

— Этой осенью я вышла замуж…

На пальце ее нет обручального кольца, и Владимир понимает, что Леся этими словами обязывает его молчать о прошлом…

Весна раскинула свои могучие крылья над Карпатами…

Теплый ветер жадно съедает остатки рыхлого снега у подножия молоденьких сосен и высоких берез, которые, подобно белым колоннам, окружили школу. На вершинах деревьев, у больших гнезд, деловито хлопочут грачи. К шумной гурьбе детворы на школьном дворе птицы привыкли и не боятся их, но что-то круглое, серебристое, похожее на громадный цветок, прикрепленный к стволу самой высокой и ветвистой березы, отпугивает грачей.

На большой перемене первым замечает это Левко Валидуб.

— Смотрите, хлопцы! — задрав голову, показывает он товарищам на грачей, опасливо поглядывающих на новенький репродуктор. — А я знаю, что они на своем птичьем языке галдят: «Что такое? Что за новая птица прилетела?» — и Левко залился таким веселым смехом, а за ним и все ребята, что не стало слышно музыки, льющейся из репродуктора.

Вдруг Левко смущенно смолкает и, насупившись, точно грач, бормочет:

— Вот еще… Разве радио для того провели?

В это время в специально оборудованной комсомольцами комнате школьного радиоузла сидела у микрофона Маричка, старшая сестра Левка. Это она говорила:

— Левко Валидуб остался таким же неряхой, каким был в четвертом классе. В тетрадях пишет грязно. Правда, есть некоторые сдвиги. Теперь он уже умывается сам, а раньше его заставляла мама. А еще… не читайте так книги, как читает Левко Валидуб: он уже полгода держит книгу «Васек Трубачев и его товарищи» и никак не может ее прочитать, а в школьной библиотеке книжку спрашивают другие ребята…

— А еще сестра называется… — чуть ли не со слезами вырывается у Левка.