Возле школы с Ганной и Ярошем поздоровалась улыбающаяся чернобровая девушка, одетая по-городскому. Ганна прежде ее не встречала.

— Понравился тебе Киев, Лесенька? — спросил Ярош.

— Очень, — отозвалась девушка, энергичным взмахом головы откидывая со лба легкие кольца волос.

— У своих уже была?

— Вот собираюсь. Иду к председателю, чтобы лошадь попросить. Хочу до вечера успеть вернуться обратно.

— Тебе повезло, я как раз еду в Верхние Родники, — сказал Ярош, заметно любуясь девушкой.

Сердце Ганны сжалось в тугой жгучий комок.

— Забегу к себе, возьму подарки для мамы и Надийки, — светилось радостью лицо Леси. — Вы меня подождите. Любомир Ярославович.

— Куда денусь, конечно, подожду.

— Кто это? — Ганна, сдерживая волнение, проводила взглядом девушку.

— Учительница. Леся Мироновна Курпита.

— А, знаю… дочь доярки из Верхних Родников. У нее еще одна дочь есть, и тоже красивая…

— Надийка? Да, красавица, — согласился Ярош.

Мать этих девушек Олена Курпита, когда лежала в больнице с радикулитом, многое рассказывала о своей жизни Ганне. За три лишь слова: «Рай забрало папство!», неосторожно оброненных ее мужем владельцу виноградников, мадьяр упек «бунтовщика» в криминал.

Бежал Мирон Курпита из тюрьмы. Прятался на половинах у пастухов. Но барон, охотясь в Карпатах, как-то напал на след своего батрака. Выследил в пещере Волчья Пасть, схватил и погнал на расправу.

В снежный зимний день, раздетого, босого, искусанного собаками, со связанными руками, гнали Мирона Курпиту в местечко. Здесь фашистские каты его жестоко били.

И разнеслась весть по селам, что не стерпел гуцул, свернул челюсть пану следователю или еще там какой-то птице поважнее, и за это Курпиту повесили вниз головой…

Осталась вдова с маленькой Лесей. Бедовала, ночами крапила слезами подушку… Потом и в ее убогую хижину заглянуло счастье. Посватался Иван Курпита (в Верхних Родниках полсела Курпитами называется). Веселую гуцульскую свадьбу сыграли. Любил ее Иван, жалел. Родилась на свет Надийка. «Да вот, видно, чем-то я прогневала бога, — вздохнула женщина, — умер и второй муж…»

Бесхитростная, откровенная, Олена Курпита не утаила от молоденькой докторши свою боль, обиду за судьбу старшей дочки Леси.

Когда Леся училась во Львове, полюбился ей Владимир Латорица, по фамилии, видать, он тоже из гуцулов… Карточку свою прислал, лицом славный такой, просил у матери благословения на бракосочетание с Лесей. И вдруг нежданно-негаданно ужалила Олену вестка, мол, не жди, мама, меня с женихом, не будет у нас никакой свадьбы…

Леся приехала домой одна. Матери стыдно, ведь все знали, что засватана, кумушкам рты не закроешь.

Прилегли дочки на мягкий зеленый бархат мха возле ручья, шепчутся, а мать слышит:

— Лесенька, милая, как же он мог тебя покинуть и жениться на другой? — негодует младшая. — Он злой человек!

— Добрый… Он поступил верно, — улыбается своим мыслям Леся. — Иначе… я не могла его любить…

«Вот и пойми ее!» — обижалась на дочь Олена Курпита.

А все началось с дождливого осеннего дня, тогда, в подъезде университета…

— Сенсация! Дитя гор, ураганных ливней, снежных лавин испугалось львовского дождика! — насмешливо раздалось позади Леси.

Она оглянулась, покраснела, точно ее хлестнули по лицу крапивой.

— Ирина, у нее же новое пальто, — с укором возразила подруге однокурсница Леси, стройная черноокая Наташа, похожая скорее на грузинку, чем на украинку.

— Тем более надо обновить! — звенели повелительные нотки. — Ха-ха-ха!

Ирина была дочерью известного хирурга. Всегда с ярко накрашенными губами, порхая в лучах отцовской славы, она стяжала в университете незавидную славу стиляги. Девушка первая когда-то появилась в аудитории в ошеломляющих чулках с черной пяткой, а позже — в платье «без плеч». Только лишь стали носить «японки с ластовицей» и чулки без всякой пятки и шва, опять же студенты узнали о новой моде, увидев все это на Ирине. О прическах и говорить не приходится! Их, как и платья, Ирина меняла с истинно хореографической легкостью.

И, надо отдать справедливость, она производила иногда фурор своими нарядами. Многие в университете считали, что Ирина прекрасно одевается и у нее тонкий вкус. И хотя говорят, что о вкусах не спорят, Леся наперекор этому правилу однажды крепко поспорила на комсомольском собрании. Она говорила, что иной раз Ирина является на лекции в неприлично крикливых платьях, которые оскорбляют девичью стыдливость.

Вот этого и не могла простить Лесе Курпите развязная Ирина, с острым как бритва языком.

Желая уязвить Лесю тем, что та всегда носит, сменяя одну другой, две вышитые гуцульские кофточки и домотканую юбку, выкрашенную в темно-синий цвет, она злорадно дала прозвище девушке — «Дитя гор». Но поэтическое имя так шло смуглолицей гуцулочке, что в устах товарищей «Дитя гор» звучало, вопреки желанию Ирины, как ласка.

— Нас ждут, Наташа! Мы же опаздываем… — громко упрекнула Ирина, видя нерешительность подруги. — Бог мой, не сахарные, не растаем под дождем!

— Тебе хорошо, у тебя плащ, — возразила Наташа.

— Но твои кудряшки после небесного душа станут еще прельстительнее. — И вдруг сквозь сдавленный хохоток Леся услышала уже в свой адрес: — Шик, блеск, красота! Взгляни, Наташа, как гармонируют ее туфли с этим модным пальто!

Прошуршав заграничным плащом ядовито-зеленого цвета, Ирина проскользнула мимо Леси и выскочила под дождь, увлекая за собой Наташу.

«Переживать из-за стиляги? И не подумаю. Просто непонятно, что ее привело на наш факультет? Разве такая сможет учить других, если сама так неправильно живет, если сама такая чужая, далекая людям… Чиненые-перечиненные туфлишки никак не подходят к моему новому пальто, это я и без тебя знаю. Но пока не могу выкроить из своей стипендии на новые туфли. И так попросила маму прислать мне недостающих денег на пальто…»

Деревья стряхивали капли дождя, когда Леся перебежала мостовую и торопливо зашагала вверх по аллее парка. Она уже приближалась к белой беседке, недалеко от здания банка, когда вдруг увидела под деревянной скамейкой черную дамскую сумку. Громко окликнула — может, услышит тот, кто ее потерял.

Но никто не отозвался. Тогда Леся вынула из сумки запечатанную пачку пятирублевок, паспорт и небольшую продолговатую пенсионную книжку. Перелистав паспорт, Леся узнала, что сумку с деньгами и документами потеряла жена погибшего полковника. У нее пятеро детей и старики — родители мужа. Живет она в районе Высокого Замка, на улице Довбуша. Но что было самым удивительным, в списке детей значилась Наташа Яременко.

— Да, лет ей примерно столько, — взволнованно шептала Леся.

С фотографии на паспорте грустно смотрела болезненная, еще не старая женщина, совсем не похожая на Наташу, однокурсницу Леси.

«Надо сейчас же вернуть сумку», — подумала Леся.

Она побежала по аллее назад, в сторону главней почты, где проходил трамвай, поднимающийся в район Высокого Замка.

Через тридцать минут Леся позвонила в дверь квартиры на втором этаже.

Двери открыла худенькая темноволосая девочка с заплаканным личиком.

— С мамой был припадок. А теперь лежит и плачет. У нас…

Вдруг девочка смолкла, лицо ее просветлело, и, подпрыгнув от радости, она бросилась в комнату, оставив Лесю в коридоре у раскрытых дверей.

— Мамочка!.. Там… твою сумку принесли!

Как светло, как радостно на душе, если ты можешь помочь человеку в беде.

Леся сидела напротив дивана, где лежала женщина, окруженная домочадцами.

— В банке было душно… Вышла, присела на скамейке в парке… а потом уже не помню, как добралась домой, и сразу этот припадок… Не знаю, чем мне отблагодарить вас, милая девушка.

— За что же? — смущенно краснела Леся. — Только, извините меня, пожалуйста, я взяла в вашей сумке… тридцать копеек на трамвай.

В комнату вошла Наташа.