— Убийцу поймали?

— Пока нет. Может, и ходит душегуб среди нас. Известно, тот не хитер, кого хитрым считают, — раздумчиво отозвался Валидуб. — На беду, в ту летнюю ночь дождь сильный лил, все следы и посмывало.

Лицо председателя словно окаменело. Казалось, он сразу как-то постарел.

Остальную дорогу ехали молча, каждый думая о своем.

Валидуб досадовал, что прокурор из-за какого-то брехуна в такое горячее время вызвал и потребовал дать объяснение. Автор анонимного письма пожелал остаться неизвестным. В неизмеримой злобе он чернил председателя, как холерной душе было угодно, а Валидуб, точно загнанный в темный подвал, не мог опознать затаившегося там клеветника, чтобы плюнуть ему в очи.

Больше часа пропотел Валидуб за писаниной, чтоб доказать: все брехня, никаких угроз и непристойной ругани с его стороны не было, и над верующими никакой расправы он не учинил. Но и не отнекивался, было такое: пришлось взломать дверь в доме у сектантки Терезии Дрозд.

Вошел, чуть не задохнулся от смрадного духа. Не дом — могила. Да, какую дружбу заведешь, такую и жизнь поведешь. Довели Терезию «братья» и «сестры»…

«Гей, дети, живо стягивайте одеяла с окон, солнце впустите да в школу собирайтесь!» — приказал Валидуб.

Кто-то встал с пола, но лица нельзя разглядеть.

«Сгинь! Сгинь, дьявол!» — делает несколько шагов вперед. По голосу узнал Терезию.

Тогда Валидуб сорвал с окна одеяло. И сердце у него вскипело: да кто тебе, преступница, дал право губить детей?! На полу, голые, как выпавшие из гнезда галчата, лежат дети… нет, живые скелеты… Но глаза у них открыты, большие, испуганные, наполненные мукой и страхом…

«Дьявол! Дьявол! Дьявол!» — наступает простоволосая Терезия, исхудавшая, как весенняя волчица.

Еще не догадываясь, что эта женщина лишилась рассудка, Валидуб поднял на руки ее хлопчика и дивчинку, вынес во двор.

Терезия взвыла, кинулась следом, вцепилась зубами в плечо Валидуба… Пришлось несчастную женщину отвезти в Мукачево, поместить в психиатрическую больницу. Детей Валидуб пока взял к себе…

Тем временем Ганна всю дорогу думала о Яроше. Мысленно она говорила с ним, как с давно знакомым человеком. Да, она знала, есть люди, которые стараются спрятать в глубину души свое горе. Им кажется, что они укрыли его надежно от посторонних. Но у горя есть свое зеркало — глаза человека… А Ярош, какой он сильный! Свои страдания ничем не выдает…

Всякий раз, когда Ганна вспоминает, что отняла у нее война, что-то сжимает ей горло, и на глаза набегают слезы…

Валидуб повернул голову, видимо, что-то хотел сказать, но, заметив слезу, скатившуюся по щеке девушки, только качнул головой и промолчал.

Дорога ворвалась в лес. Все вокруг дышало свежестью, запахом густой хвои, которая всегда пробуждает чувство силы и здоровья.

Найдя в себе слова, которые, по мнению гуцула, должны были успокоить его спутницу, Валидуб еще раз повернул голову и теперь увидел, что доктор улыбалась. Конечно, он не мог знать, что Ганна вспомнила шутку Яроша: «Забухал, как старик…» Валидуб сказал:

— Ганна Михайловна, напишите своей маме, пусть приедет к нам на виноград. И белых грибов, и ягод разных у нас много. Левко такие грибные места вам покажет в лесу!

— Мою маму убила фашистская бомба… Отца в сорок третьем немцы расстреляли… Еще при панской Польше отец был коммунистом, сидел в тюрьмах…

Некоторое время они ехали молча.

— Слов нет, работа доктора нелегкая, тревожная, — первым нарушил молчание Валидуб. — Только, по-моему, это большая радость, если ты людям нужен… В городе вашего брата хоть отбавляй, а вот в селах… Видно, надо иметь мужество, чтобы стать сельским доктором.

Ганна была уверена, что у нее хватит мужества, стойкости, участия, теплоты… Чужая боль станет ее болью… Она будет одновременно и терапевтом, и хирургом, и акушеркой… А если случится, конечно же, может случиться, что в поединке со смертью эта старая карга победит и ничего уже нельзя будет сделать, тогда Ганна найдет слова утешения для родных и близких, в чей дом непрошенной гостьей ворвется тяжелое горе. И никогда, никогда, даже в самый горький день, она не захочет все бросить и уехать обратно в город…

Новая двухэтажная бревенчатая больница в селе Родники, которой похвастался Данило Валидуб, Ганне действительно понравилась. Приемный покой, четыре палаты, два кабинета и своя маленькая лаборатория — все пришлось ей по душе. Была Ганна довольна и своей старательной помощницей фельдшерицей Христиной Царь, женщиной тихой и кроткой.

В саду при больнице — небольшой бревенчатый домик из двух комнат и кухни. Одну комнату занимала рано овдовевшая, бездетная фельдшерица, во второй поселилась Ганна.

Христина Царь, как успела заметить Ганна, в церковь не ходила, икон в ее комнате тоже не было, чем она еще больше расположила к себе Ганну.

В ясный солнечный день, когда деревья, покрытые золотыми листьями, от легкого дуновения ветра осыпались, Ганна и фельдшерица направились в село Хвошу, откуда была родом Христина Царь.

— Поверьте, панна доктор, зря мы тащимся в такую даль. Три раза я там была, а мало кто прививку согласился сделать. Вот посмотрите, зря…

— Я обязана там побывать, — возразила Ганна, — познакомиться с жителями, осмотреть всех ребятишек.

Когда смотришь на село от темно-серой ленты шоссе, кажется, что бревенчатые домики, словно теряя последние силы, карабкаются ввысь, чтобы вырваться из тесных объятий коричнево-бурых скал с беспорядочно разбросанными кривыми соснами.

Наконец Ганна и ее спутница, благополучно минув отвесный обрыв, добрались к первому дому.

Ганна постучала в дверь, но никто не отозвался. Она постучала настойчивее.

На порог вышла полногрудая хозяйка в вышитой кофточке.

— День добрый, — поздоровалась Ганна.

— Слава Исусу Христу! — ответила хозяйка.

— Я ваш новый врач, — улыбнулась Ганна. — У вас в доме все здоровы?

— Хвала богу, здоровы, — кивнула женщина, вытирая о фартух мокрые руки и косясь на фельдшерицу.

— У вас трое детей. Им надо сделать прививку против оспы.

Из-за спины хозяйки выглянула морщинистая старуха с запавшими щеками. Она молча втолкнула свою дочь в хижину и закрыла дверь на засов.

— Чуете, Ганна Михайловна, теперь хоть из ружья пали, не откроют! — безнадежно махнула рукой фельдшерица.

— Нет, воевать я не намерена, пойдемте в сельсовет.

Однако, пройдя мимо двух тихих гуцульских дворов, Ганна вдруг задержалась возле распахнутых новых ворот. На изгороди из перевязанных лозой кольев дрожали на осеннем ветру два глиняных кувшина и сохли детские пеленки.

— В доме есть хворый, — в ответ на недоумевающий взгляд промолвила фельдшерица.

— Откуда вы знаете?

— И ворота, и двери, окна — все настежь! Это чтоб хвороба выходила. Тут так… Люди верят, что на свете владычествует нечистая сила.

— Можно подумать, я очутилась в шестнадцатом веке, — так и застыла в недоумении Ганна. — Христина Ивановна, войдемте.

Фельдшерица смекнула, что молодой газда[11] отсутствует, потому что этот сатанист сразу бы доктора позвал…

Один случай всплыл в памяти, и Христина Царь вновь увидела перед собой коренастого весельчака и балагура лесоруба Михася Чеха, который позапрошлой осенью демобилизовался из Советской Армии и женился на самой красивой девушке в селе — Софийке, прождавшей его три года.

Еще до свадьбы он нечаянно покалечил пилой палец на руке. И вот, делая ему перевязку, Христина Царь осторожно повела такой разговор: дескать, братчику, скоро на людей обрушится небесная кара, и спасутся только те, кто останется верным богу Иегове… Кто верит в Иегову — это «свидетели Иеговы», они бессмертны. А все остальные — сатанисты. Их бог — сатана. Когда Иегова объявит войну сатане, начнется «армагеддон», священная война. После «армагеддона» настанет новый мир во главе с самим богом Иеговой… И намекнула, что Чеху и его Софийке следовало бы вступить в «воинство Христово…»