И вот лежит Прометей, распростертый, на высокой скале, пригвожденный к ней, опутанный оковами. Жгут его тело палящие лучи солнца, проносятся над ним бури, его изможденное тело хлещут дожди и град, зимой же хлопьями падает на него снег. И этих мук мало! Каждый день громадный орел прилетает, шумя могучими крыльями, на скалу. Он садится на грудь Прометея и терзает ее острыми, как сталь, когтями.

Но нет, непреклонным остался гордый титан.

— Как ни мучь ты меня, громовержец Зевс, но все же настанет день, когда и тебя повергнут в ничтожество, — грозит тому закованный Прометей. — Вот сидишь ты теперь, могучий, на светлом Олимпе и мечешь громы и молнии, но они тебе не помогут…

Тут Кремнев умолк, заметив, что мальчик весь изменился в лице: он будто к чему-то с тревогой прислушивался.

— Чуете, трембита? — вдруг проговорил Левко. — То с полонины… Случилась какая-то беда… Дедусь условился: если какая опасность… на помощь вот так будет звать…

Олексу Валидуба с большой осторожностью привезли в село и сразу положили в больницу.

Узнав, об этом, Кремнев поспешил туда.

Ганна встретила Евгения Николаевича бледная, растерянная.

— Ну, мой бедный Гиппократ, что случилось?

— Ничего не понимаю, Евгений Николаевич, — чуть не плача, прошептала Ганна. — Больной жалуется на покалывания в сердце при ходьбе, глубоком вдохе. Внезапно теряет сознание. Ума не приложу. Пульс ритмичный, удовлетворительного наполнения. Температура нормальная. Анализы крови превосходные. Электрокардиографические изменения не наблюдаются. Но чувствую, что здесь что-то более серьезное, чем ревматизм.

Кремнев внимательно осмотрел и опросил старого чабана.

Оставшись снова вдвоем с Ганной, он задумчиво сказал:

— Мое личное впечатление, так сказать, интуиция… Короче — необходимо срочно сделать рентгеновский снимок сердца. Хотя исключается слепое ранение, однако — чем черт не шутит? Бывают случаи попадания инородного тела в сердце. И если стенка сердца повреждена не на всю толщину и проводимость возбуждения через нее остается не нарушенной, то электрокардиографические изменения не наблюдаются, и наличие инородного тела в сердце само по себе еще не может дать характерных изменений на электрокардиограмме.

«Этого еще недоставало», — невольно вздрогнула Ганна.

— Схожу к председателю, — сказал Кремнев, — попрошу машину. Повезем старика в райцентр.

В районной больнице их с изысканной вежливостью принял хирург Рудь. Выше среднего роста, хотя и весьма уже располневший, хирург подтянут и независим.

— К сожалению, главврач заболела, она рентгенолог. — Но тут же хирург успокоил: ключи от кабинета у него, и он охотно берется сделать рентгенологическое исследование.

Через полчаса все сходятся на одном: да, в стенке левого желудочка сердца — иголка длиной в восемь сантиметров.

— Нужна срочная операция, — говорит Кремнев.

Ганна понимает: не верить ему нельзя.

— Вторгаться в сердце? — хмурится Рудь. — В наших условиях такую сложную операцию делать безрассудно.

— Вот так, без боя признать, что смерть победила? — в глазах Кремнева жгучий упрек. — Да, слишком уж очевиден ваш испуг, коллега.

— Я — врач, не игрок, — мягко возразил Рудь. — Мне чужды азарт и риск. И, по-моему, коллега, нельзя обманываться, а потом надеяться, что произойдет чудо. Я не могу себе позволить этот эксперимент. Иголка в сердце! Да назовите мне хотя бы один случай сохранения жизни после повреждения сердца со времени Гиппократа до наших дней.

Дремучее невежество потрясает Ганну. Имя Гиппократа звучит дико в его устах.

Собранная, строгая, Ганна говорит:

— Да поймите же вы, коллега, на фронте, в условиях полевого подвижного госпиталя, Евгений Николаевич Кремнев без всякой тщательной предоперационной подготовки оперировал, извлекая инородные тела из сердца и перикарда после травм, полученных в бою.

Молчание.

Кремнев настаивает:

— Прошу вас, коллега, немедленно распорядиться готовить больного на стол.

— Это фанатизм! Я не позволю зарезать человека! Сестра, отдайте мне ключ от операционной.

«Вот когда трусость невозможно отличить от подлости, — возмущение перехватывает Ганне горло. — Что же все-таки делать?»

Она почти выбегает из кабинета главврача, где происходил весь этот разговор, и в вестибюле сталкивается с Данилом Валидубом.

— Ну, что?.. Чем порадуете, доктор? Может, какие лекарства надо купить?

— Хорошо, что вы пришли, — переводит дух Ганна. — Вашему отцу нужна операция.

— Да что вы, доктор! — развел руками председатель. — Старик не захочет, сбежит.

— Я не стану скрывать — его жизнь в опасности, — призналась Ганна. — В сердце иголка…

Данило Валидуб, ошеломленный, подавленный свалившейся на него бедой, только и мог сказать:

— Иголка… Откуда она могла там взяться? Что же… раз надо, я согласен на операцию…

— Вы только не волнуйтесь, — словно огонек в темноте, заронила в душу председателя надежду молодая женщина. — Кремнев — очень хороший врач.

А наверху Рудь бесил Кремнева своим присутствием.

Как всегда в минуты страшного волнения, что-то горькое и соленое, как море, подступает к горлу. В сердце зло и безжалостно кольнул осколок…

«Спокойно, спокойно… надо беречь нервы», — сказал себе Кремнев, даже в мыслях не обрекая Олексу Валидуба.

— Вот что, коллега, у нас уже не остается времени на раздумья и сомненья. Дорога каждая минута, надо немедленно оперировать, — решительно говорит Кремнев.

Рудь отводит взгляд от освещенных требовательностью глаз Кремнева.

— Это ошибочное решение. Старик может умереть под ножом.

— Я прошу вас готовиться к операции, коллега, — еще решительнее настаивает Кремнев.

Гнетущую тишину разрывает встревоженный голос вошедшей сестры.

— Больной опять потерял сознание.

— Что значит для врача собственный недуг? — с трудом одевается Владимира Васильевна. — Как я могу лежать с моей гипертонией, если где-то близко смерть вот-вот может выхватить у нас человека, и какого еще человека! Это же наш Горный чародей.

Она уже одета и причесана. Не зря же, даже за глаза, ее никто не называет старухой.

Ганна все же пытается удержать главврача. Лучше Владимире Васильевне придти в больницу уже после операции. Кремневу можно безоглядно доверять, это очень опытный хирург.

— Тем более мне хочется как можно скорее с ним познакомиться. А наш Рудь — не подлец, нет, нет! — протестующе замахала короткими полными руками Владимира Васильевна. — У него от доброго слова до доброго поступка недалеко. Это так, он хороший человек. Но, по моему глубокому убеждению, хирургом нужно родиться… Безусловно, наш Сидор Макарович Рудь хороший рентгенолог, но скулящий хирург!

Сидора Макаровича Рудя словно подменили. Он превосходно ассистирует Кремневу; рядом — медсестры. В операционной царит атмосфера предельной доброжелательности.

Никогда еще в стенах этой небольшой больницы не проводилась такая сложнейшая операция.

«Видите, как мала, тонка и беспомощна в наших руках смерть», — кажется, говорит ликующий взгляд Кремнева, когда ему, наконец, удается извлечь из человеческого сердца иголку.

— Зажим!

И вдруг:

— Пульса нет!

— Быстрее переливайте кровь! — роняет в тишину Кремнев.

— Сердце совсем останавливается…

— Переливайте! Скорее! — тихо, но властно командует Кремнев.

«Поздно… — отвечают испуганные глаза ассистента. — Конец…»

Кремнев и сам чувствует, что за плечами стоит смерть, оскалившаяся в торжествующей улыбке.

«Нет! Я еще не бросил в бой последнее оружие!» — мысленно кричит хирург и решается на «прямой массаж».

Кремнев прикоснулся к обнаженному сердцу старого Валидуба, властно сжал сердце и разжал руку. И так он повторял это до тех пор, пока не онемела рука…

Рудь утирает тампоном пот с лица Кремнева. Он потрясен этим невиданным поединком хирурга со смертью…

— Мышца сжимается сама! — роняет Кремнев в драматическую атмосферу операционной.