— Восемь лет минуло с той поры, как я здесь первые саженцы посадил, — Валидуб осторожно приподнял и принялся подвязывать лозу с янтарными гроздьями, из-за которых почти не видно было листьев. Его черные, загорелые пальцы, еще гибкие и сильные, ловко справлялись с работой. — Тут у меня местные сорта, там — двадцать различных подводов. Вот, глядите, этот называется «пино черный». Пробуйте, пробуйте…

— Хорош, — лицо Петра излучало удовольствие.

— А теперь отведайте вот этот. — Валидуб сорвал тяжелую розовую кисть.

Петро отщипнул несколько крупных ягод.

— Сладкий как мед…

— Называется «левко», да, это в честь моего внука, — старик шершавой ладонью погладил большой лист, словно головку ребенка.

— Так вы, Олекса Андреевич, этот сорт сами вывели?

— И этот, и еще три… Пойдемте, покажу.

— А вы действительно чародей! — не мог скрыть своего удивления Петро, остановившись у виноградной грозди весом не менее пяти килограммов. — Вот и стойте, я вас у этого изобилия сфотографирую…

Валидуб расспрашивал, видел ли писатель, как широко разрослись виноградники на месте старого речища. И, получив утвердительный ответ, не без гордости заметил, что в прошлом году колхоз получил от виноградарства большой доход. А ныне снимут урожай еще богаче.

Олекса Валидуб гордился сыновьями, особенно младшим — Данилой, колхозным председателем. Этот, по мнению отца, носит на плечах настоящую хозяйскую голову.

Поздним вечером у ватры старик рассказывал Петру:

— Сразу после войны люди в селе косо смотрели на Данилову затею — заставить речку отступить, отдать землю под виноградники. А тут еще всякая брехня… Гей, гей! Лихой человек в селе, что волк в отаре. Кто-то слух пустил: близится страшный суд, конец света! Короче: сорока сороке, ворона вороне, грач грачу, дурак дураку! Одна сбрехала, другая не разобрала, а третья по-своему перебрехала… И пошли звонить по селу: «Зачем реку отводить? Кому нужны теперь виноградники? Не сегодня-завтра наступит «армагеддон»! Крики, плач, ссоры с мужьями. Беда!

— Чем же это кончилось? — заинтересовался Петро.

— Собрал Данило своих бывших партизан, и ринулись они в атаку на речку. И пограничники пришли на подмогу. Ну, женщины посмотрели да и взялись за ум-разум: вышли тоже на строительство дамбы.

— Люди уже про тот клятый армагеддон позабыть успели, а моя Доминика не перестает стращать детей, — вздохнул в темноте пастух Назарко. — И меня грызет: «Кидай работу! Молись, несчастный, богу Иегове, и он не даст тебе загинуть в огне». Прошу ее: сиди, бабо, не кукукай! Кто ж нас кормить станет, если я не выйду на работу? Стыдно людям в очи глядеть: на ферму не выходишь, детей в школу не пускаешь. Опутала их страхом… Была ты человеком, а какой дьявол тебе в сердце яду напустил? Доминика в библию свою уткнется, молчит, будто меня не слышит и не видит… А то вдруг скажет: «Братья и сестры мои — вот кто после армагеддона останется жить на земле». Ну, думаю, сдурела жинка! И грызлись мы с ней целую зиму, жалко на детей было глядеть. Все-таки, надеюсь, придет просветление к моей старухе, — сказал он в заключение.

Не всегда Валидуб был пастухом. И лес рубил, и плотогонил, и у барона на виноградниках спину гнул, мозоли зарабатывал. Потом судьба забросила его во Львов — выкладывал брусчаткой мостовые…

Пятьдесят с лишним уже минуло с той поры, когда однажды его, двадцатилетнего гуцула, в этом большом городе подхватила лавина безработных и увлекла на Стрелецкую площадь.

На площади шум и гомон. Толпа гудела, как растревоженный улей. С большим трудом Олексе удалось пробраться к холму, где под густыми каштанами стояли люди в простой, рабочей одежде, выкрикивая:

— Всем бросать работу!

— Шабаш!

— Нехай паны сидят без воды и хлеба!

— Верно! Немало испытали мы нужды и горя!

— Будем держаться до конца!

А кто-то низенький, в коричневой шляпе, подняв вверх руки, уговаривал:

— Люди! Возвращайтесь на работу! Никаких беспорядков, мирным путем добьемся от предпринимателей удовлетворения всех наших требований!

Но его оттолкнул высокий седой человек в сапогах, крикнув:

— Сказал пан: «Кожух дам!..» Не слушайте его, люди! Ничего мирным путем не добьемся! Нас стараются обмануть, замазать глаза! Забастовка должна продолжаться, пока предприниматели не согласятся удовлетворить наши требования.

— Верно!

— Все должны бросить работу!

— Наместник обещал переговорить с предпринимателями! Подождем!..

— Эге! Наместник и хозяева одним миром мазаны! Только всеобщая забастовка!

Из-за угла костела на площадь ворвался эскадрон гонведов[15]. О господи, что тут началось!.. Они топтали лошадьми женщин, детей.

Крестьяне и служанки, толпившиеся неподалеку на птичьем базаре, бросились врассыпную. Стоны, крики, плач…

— Что вы смотрите, люди! Бейте аспидов камнями! — крикнул подбежавший к Олексе рабочий с окровавленной головой.

Олекса едва успел поднять булыжник, когда сзади подскочил гонвед на черной лошади и со всего размаха рубанул саблей по плечу рабочего. Тот слабо вскрикнул, взмахнул руками и упал на мостовую.

В глазах Олексы вспыхнули злые огоньки.

— На, получай! — и меткий удар камнем по голове заставил убийцу выронить из руки окровавленную саблю, а вслед за тем и сам гонвед рухнул с лошади.

Не зная, что в двух шагах — ворота проходного двора, через который можно выйти на Снежную улицу, где люди уже возводили баррикаду, Олекса кинулся бежать к той части площади, где обычно шла торговля голубями. Но не добежал. Дорогу преградил гонвед на лошади…

Очнулся Олекса в незнакомой ему полуподвальной комнатушке. Позже узнал — его сюда без сознания принесли рабочие. Вот с той поры от удара сабли и остался шрам через всю щеку у Олексы Валидуба. А потом — революционное подполье, борьба в городках и селах Закарпатья…

Старик за всю свою жизнь никогда не был в цирке, ему не приходилось встречать даже бродячих артистов с дрессированными медведями или собаками. Поэтому Петра поразило, как горному чародею пришло в голову выдрессировать бурую карпатскую медведицу по кличке Хозяйка. Эта кличка удивительно подходила незлобивой, общительной и хлопотливой медведице. Она делала много полезного.

Скажет, к примеру, старик:

— Хозяйка, вода кончилась!

Медведица берет в лапы ведра и идет к ручью за водой.

Хозяйка была и отличной плясуньей. Стоило Валидубу заиграть на флояре[16], и медведица принималась потешать пастухов.

— Зверь память имеет, — улыбнулся Валидуб. — Назарко спьяну треснул Хозяйку крынкой по спине. Не забыла она обидчика, подкараулила, когда захрапел, чуть не загрызла. Я их едва помирил…

Старик похвалил охотничье ружье писателя.

— Дарю вам на память, — не раздумывая, сказал Петро.

Такая щедрость, признаться, смутила пастуха. Не знал, что и ответить.

— Я от всего сердца, Олекса Андреевич. Вы должны принять от меня этот подарок, — настаивал Петро.

Разволновался старик. Какой же ответный подарок сделать писателю, с которым хотя и не всегда спокойно, но радостно?.. Вот вчера, например, залез вслед за ним Валидуб в ручей. Несмотря на жаркий день, вода ледяная, так и обжигает, течение едва не сбивает с ног, всего вдруг бросило в дрожь, тело гусиной кожей покрылось. А Валидуб стоит упрямо, точно семьдесят лет назад, когда мальчонкой здесь купался. Окунулся раз-другой, хорошо! И подумал: «Глянула бы покойная Василинка на своего старика — непременно сказала б: «И что за баламутный дьявол, прости господи, в тебе, человече, сидит?!» Она так часто говорила.

Подарил Валидуб своему другу-писателю черес[17]. Опрышки носили такие пояса еще во время Олексы Довбуша. Позавидуют этому подарку друзья во Львове!..

Раньше Петру казалось, что мудрость всегда спокойна. Однако горный чародей побудил его думать иначе. Пытливый, ищущий, беспокойный, не очень-то уживчивый, то строптивый, то великодушный и добрый, умевший заставлять горы и лес открывать перед ним одну за другой свои тайны, старик порой походил на неутомимого юношу.