«Гора с горой не сходятся, а пограничник с пограничником, как видишь, или, вернее, как ты не видел, сходятся. Короче, браток, это я тебя подобрал на дороге. Сперва увидел в свете фар пограничную фуражку. Ну, понятно, сразу — на тормоза. Гляжу, а ты уж одной ногой на том свете… Выпутывайся! Я был на одной заставе, где ты служил. Так хлопцы тебе привет посылают и просят передать: цветы, посаженные тобой, здорово прижились. Теперь без цветов никто себе заставу и не представляет. Чтобы ты поверил и скорее выздоравливал, передали со мной этот букет твоих любимых гладиолусов.
И еще ты, говорят, поддерживаешь с хлопцами связь. Но я тебе кое-что расскажу — свой пограничный телетайп. На днях на КПП досматриваю у шлагбаума автомашину. А шофер — из «сопредельной державы»… в промасленной фуфайке, в замызганной, пятнистой кепке — плоской восьмиклинке. Ну, я по-ихнему кумекаю малость, но вида не подаю. Он мне по-русски через пень-колоду внушает: мол, порядки наши знает, уважает, руки к сердцу прикладывает. А руки, между прочим, беспокойные. Ну, ладно. Открыл я кабину, оглядел сиденье — дырявое. Пощупал, крючком внутри проверил. Порядок. Без фокусов. Ничего недозволенного через границу не везет. Тут я за ручку кабины быстрей привычного — хвать, а он вздрогнул и — за кепку свою восьмиклинку. Поправил! Я нагнулся и под машину заглянул. И он нагнулся, и опять нервно восьмиклинку поправил. Попросил его снять кепку. Он в лице переменился, но снял. А оттуда симпатичная пачечка новехоньких советских денег — прыг и выпала!
Пишу, чтобы развлечь. Хотя, когда хлопцам на заставе рассказал об этом, они ухмыльнулись. Я-то не зная, сколько ты «артистов» вывел у КПП на чистую воду. Но думаю: все же интересно. Ну, бывай! Тут я тебе кое-чего с нашего пограничного огорода подкинул. Поправляйся. Привет от всех хлопцев!
Владимир Емков, младший сержант».
Дверь приотворилась, и с прижатой к груди тарелкой появилась сияющая Юлька. Она несла овощи.
— Это тебе прислали. Я все сама вымыла, мне мама доверяет и Гюльчара доверяет. Даже еще раз моет, после меня. Говорит, чтобы ей не обидно было: один раз я, а потом и она. — Девочка поставила на тумбочку тарелку с багряными помидорами, изумрудными огурцами и бордовой редиской.
«Смотри, еще при мне искали место под огород, — подумалось Атахану. — Спасибо…»
Юлька вышла и направилась в свою комнату.
Наташа подняла голову от учебника хирургии, по шагам узнав дочь. Юлька деловито подошла к полотенцу с вышитым фазаном и начала вытирать влажные ручонки таким же движением, как и он, ее отец, которого она не видела ни разу. И снова, снова с неотвязной ясностью Наташа почувствовала, что Георгий дорог ей, она скучает, тоскует о нем. Помнит его взгляд. Помнит его губы, очень горячие. Она провела по губам рукой, будто он прикоснулся, прижался к ним… Да, он увлек ее… Да, вышла за него. Да, он наделал долгов, а она выплачивает их не первый год. Да, бросил ее, когда она была в положении. Да! Да!! Да!!! Но что делать? Где он — неизвестно, но все время словно бы где-то рядом. Надо его презирать, а презрения — нет. Губы его слаще меда. Руки его… Прикосновение сильного тренированного тела… Юльке передал черты свои, повадки… Да, ее предупреждал Игорь, она четко услышала голос брата: «Натка, Натка, это — ворона в павлиньих перьях. Ему нужна не ты, а наша трехкомнатная квартира. Он рассчитывает безошибочно: отец — отчаянный, несмотря на седины, смельчак, свернет себе шею в полете, я, твой братец Игорь Иванов, стану военным летчиком и уеду из Москвы. Он же, прикидываясь романтиком, влюбленным в странствия и одержимый жаждой покорения пустыни, он никуда не поедет. Самый желанный его маршрут — в загс, потом в министерство — кем угодно пока, лишь бы зацепиться за Москву. А главное — наша трехкомнатная квартира. Эх, Натка, я же видел, как он смотрел на тебя на улице, когда я вас впервые встретил у дома, как по-деловому, взглядом оценщика, он окидывал тебя! И с каким вожделением он пожирал глазами наш просторный коридор. Как влюбленно воскликнул: «Настоящая передняя! Еще фактически целая комната»!» Его действительно красивые глаза блестели. Он увидел посадочное Т, выложенное ему тобой… Не перебивай, не перебивай (дослушай, дура!). Ты ходила и таяла, а я наблюдал за ним. Он просто без ума влюбился в нашу квартиру. И страсть росла пропорционально размерам открывающейся жилплощади. Мне кажется, в тот первый приход он все и решил. А когда спрашивал о здоровье мамы, — вот честное комсомольское! — так покивал головой, будто одобрял ее сердечную недостаточность. Он тогда, помнишь, проговорился, на миг проболтался: мол, пожили, пора и честь знать. И тут же проверил носком своего лакированного полуботинка паркет: не придется ли перестилать? Мне думается, Натка, он тебе и в любви-то признался после того, как увидел и оценил квартиру!»
— Нет, нет! Ты лжешь! Ты злой! Ты хочешь, чтобы я встречалась с твоим Митей. «Он — человек с большой буквы, он славный парень, он — блестящий летчик, вот кто тебе нужен», — передразнила она тогда Игоря, который все правильно предугадал. Неужели всем военным летчикам дано такое чувство интуиции, предвидения, зоркости? Как больно вспоминать, как стыдно вспоминать: да, именно в тот день в их квартире они остались одни. Ее поразили переполненные неожиданной восторженностью глаза Георгия, устремленные на нее. Да, да, потом, потом она все переоценила, а тогда так впивала сияние этих глаз, так впитывала слова первого признания, клятвы в верности…
Наташу оторвала от воспоминаний Юлька. Она показала ей свой рисунок и, снизу вверх заглядывая в глаза, ожидала одобрения. На белом листе бумаги дерзко и беспомощно пестрели цветные штрихи, и все же в общем контуре угадывался облик Атахана.
— Мама, я буду его рисовать, чтобы у меня был Атахан, у Гюльчары, у дяди Феди, у тебя…
— Рисуй, рисуй! — Наташа быстро заточила зеленый карандаш.
— Пограничный цвет! — эрудированно пояснила дочь. Это пограничник, оставляя письмо и овощи Атахану, увидев ее зеленые рисунки, обронил: «Пограничный цвет!»
И опять Юлька взяла карандаш таким же движением и так же чуть набок склонила голову, как Георгий… И опять не стало границ между Наташей и Георгием. «Может, исправится, одумается. Он же отец моего ребенка… Всякое бывает, может, кем-то увлекся…» Но брат ее был прав в оценке Георгия.
Игорь, став офицером, уехал в далекий гарнизон, но продолжал следить за судьбой сестры и знал о происходящем. Увлеченная речами о пустыне, так артистически произносимыми Георгием, Наташа ринулась в Каракумы, едва они расписались. Игорь видел, как нелегко удалось скрыть Огаркову свое неудовольствие, раздражение, как он попробовал прибегнуть к помощи Игоря, сказав: «Убедите ее, ей в институт надо, она решила стать медиком. Я-то диплом инженера имею. Поработаю немного в Туркмении и вернусь к ней в Москву. И потом в Москве комфорт, а Наташа избалована. И что она там сумеет сделать?»
— Вы ее убедили, вы и разубедите! — ответил Игорь, оставаясь с Огарковым на «вы».
Но и у Наташи прорезался характер. И они оказались в Туркмении.
Прошли годы… Она была обманута. Но сейчас Наташа не знала, что будет с ней, если появится Георгий!
Юлька продолжала дорисовывать зеленым карандашом портрет Атахана. Понимала ли она свои рисунки? Нет! Не понимала и Атахана. И все же что-то водило ее наивной рукой, что-то звало ее к хмурому человеку с изуродованным лицом, как будто девочка не могла выбрать из десятков больных другого. Многие одаряли ее сладостями, нежными словами, похвалами, потакали ей, прощали шалости. А все-таки она шла в изолятор, а все-таки она, шестилетняя кроха, временами вела себя мудрее взрослой, поражая Атахана тактом, почти женской жалостью. И безмолвный союз двух душ — детской и взрослой — укреплялся. И Наташа, возвращаясь из института с вечерних лекций, начинала с некоторым удивлением отмечать перемены в Юлькином характере. Ее дочь! Она всегда под руками, и все же руки до нее не доходят. Она с ленцой. Но сегодня третий раз влажной тряпкой протерла пол в изоляторе. Ну что понимает это создание? Ничего! Почему же тогда, показывая матери портрет Атахана, так испытующе смотрит ей в лицо? Словно взрослая — эта соплячка Юлька, а ребенок — она, Наташа… Создается впечатление, будто по воле Юльки Наташа лишний раз заходит в изолятор. Смешно! А с каким грустным упрямством Юлька молча пытается ей что-то внушить своими рисунками! Вот был бы сейчас рядом Игорь… Как бы он объяснил все это?..
