— Прости, не помню. — Алексей опять склонился над чертежом яхты и над расчетами.

Он взялся за лекало, карандаш и, не поднимая головы, спросил, проводя плавную линию:

— А что это за Богодухов? Где-то я слышал…

— Где-то! — Аня подошла сзади, обняла его. Он ощутил ласковую тяжесть и теплоту. Замер, наслаждаясь кружащей голову близостью.

— О чем это я? — попыталась вспомнить она, связать нитку разговора, прерванного невольным порывом к Алексею. Поцеловала его в щеку краешком губ. — Не помню.

Он бросил лекало и карандаш, повернулся, притянул ее к себе, обнял.

В дверь постучали, и мальчишеский голос спросил:

— Тетя Аля!

Она отпрянула от мужа, точно великая грешница, застигнутая на месте преступления, залилась краской и неверным голосом спросила, подходя к двери и поправляя чудесные волосы:

— Что тебе?

— Арсений пойдет на занятия ЮДП?

— Он в парикмахерскую побежал, а оттуда — на занятия.

— Спасибо!

Аня подошла к зеркалу, увидела свое красное лицо, подкрасила губы и немного успокоилась. Алексей, вздыхая, ластиком стирал неточно проведенную линию.

— Вспомнила! Богодухов — это же Сморчков. Талантливый, обходительный, представительный такой, хотя и совсем неинтересный. Он сегодня официально оформил развод, и я видела, как он был опечален женитьбой Михаила на Нине.

— Тебе могло и показаться.

— Нет уж, извини… — Аня еще стояла у зеркала, держа в руке губную помаду. — Кстати, Нина — молодец, совсем не красится, даже губы не подводит. Не то что я. Но знаешь, верь моим словам: так просто это у Александра Александровича с Ниной не кончится.

— Фантазерка ты, Аня!

— Да, фантазерка, если замужем за строителем мифической яхты, но здесь, к сожалению, все реально. Есть предчувствие!.. Запомни мои слова. А Александру Александровичу надо сменить фамилию на Богодухова. Я обязательно помогу ему. Ты помнишь, как он Чацкого играл, помнишь монолог: «Карету мне, карету!» Не ладится жизнь, видно, у него. А ведь известным бы мог стать чтецом.

Она зашла за ширму, зашуршало ее платье, она сказала:

— Неужели правда, что ты достал билеты на такого скрипача?

— Предстань, думал все так просто. Не тут-то было…

— Я рада!

— Тому, как не легко достать билет?

— Популярности Альберта Маркова! Это же виртуоз! И мне столько дает его исполнение, даже когда слышу но радио.

Аня вышла из-за ширмы в другом платье, что-то она переменила и в прическе. Алексей улыбнулся:

— Два или три раза ходим в месяц на концерты и спектакли, и каждый раз я иду словно с другой женщиной.

— А ты разве сомневался когда-нибудь в этом? Разумеется, я меняюсь, вернее, меня изменяет предстоящее.

— Мне хорошо!

— И я не жалуюсь.

Помолчав, она сказала:

— Хорошо, что ты взял билет и для Арсения. Хотя, боюсь, это оставит его равнодушным: не рано ему?

— Нет, что ты! А то как бы он не начал развиваться односторонне. И если уж мы его берем с собой на все спектакли, то так и надо продолжать. И потом… каждый по-своему отзывается на музыку. Может быть, он воспримет ее куда ярче и глубже, чем ты. О себе не скажу, я слабо чувствую музыку. — Он углубился в чертеж, и опять карандаш заскользил по бумаге.

Над листом чистой бумаги наклонился с карандашом и Арсений в комнате, где проходили обычно занятия юных друзей пограничников. Он начал было вести линию, означающую железную дорогу, но передумал.

— Вот что, ребята, — он указал на маленький букет роз. — Если на сегодняшних занятиях не сможет быть Михаил Варламович, мы сходим и поздравим его дома, вручим наш скромный подарок. А? — Он провел рукой по неостриженной голове: деньги, данные ему на парикмахерскую, он вложил в общий котел на подарок своему наставнику.

— А сколько до начала? — спросил кто-то.

— Еще три минуты осталось!

— Опаздывает!

— Хорош ты! Опаздывает! Мы привыкли его за пять минут видеть. Вот тебе и кажется, будто он опаздывает.

— Двадцать шесть нарушителей задержал лично!

— Двадцать шесть?! А тридцать не хочешь? А контрабанды, писали, на два миллиона!

— Это в старых два миллиона, а в новых двести тысяч!

— Ну и что? Ценность-то вещей не изменилась!

— Я обязательно стану пограничником! Пойду в офицерское училище!

— Мне Кошбиев говорит: надо не отчаиваться в дни неудач. Надо каждый день приближаться к цели, каждый день! И не думать, что ты умнее других. Если твой враг — комар, считай его за слона.

— Но на него-то не комары налетели с ножами. Расскажи-ка, Арсений, не все это знают.

— Самбо! Говорят, кое-какие приемчики ему Михаил Варламович показал.

Дверь отворилась, ив комнату вошел Кулашвили.

— Встать! Товарищ Кулашвили, юные друзья пограничников собрались на очередное занятие, — с волнением доложил Арсений.

Михаил Варламович оглядел своих питомцев. «Надо сейчас же сказать два слова ребятам, все объяснить и уйти. Но как они смотрят на меня! С какой любовью! Неужели я сто́ю этого? Какие все разные, интересные люди! — думал он, не зная, что видит их оригинальность и неповторимость потому, что сам самобытен и ярок. — Как им скажешь, что сегодня у меня особый день и занятий не будет. — И он заколебался. — Может, не сразу сказать, а несколько минут побыть? Неловко, неловко получается… А Нина не обидится?.. Она же поймет… Ну действительно… как это так — повернуться и уйти?!» — Он вытянулся, блеснули награды. Негромко сказал:

— Здравствуйте, ребята!

— Здравия желаем!

— Садитесь!

— Погодите, — сказал Арсений с особой торжественностью. — Товарищ Кулашвили, дорогой Михаил Варламович! Разрешите нам от всей души поздравить вас с сегодняшним событием в вашей жизни. Примите от нас эти цветы… Мы очень-очень ценим и не забудем, что в такой день вы все же пришли к нам.

Михаил растроганно пожал руку Арсению.

— Разведка, вижу, работает.

— Юные друзья пограничников! — парировал Арсений.

— Ваша школа! — пошутил кто-то.

Все рассмеялись.

Михаил любил этих ребят. Рассказывая им о самых разных случаях, он заново переживал и заново оценивал свои дела и дела своих товарищей. Основное же было для него в том, чтобы привить ребятам наблюдательность, сообразительность, верность долгу. Михаил знал, как важно заронить в их душу жажду действия. И главное — никакого сюсюканья. Дети лучше нас, хотя они еще не обогащены опытом, но зато в них гораздо больше свежести восприятия. Арсений и все остальные ребята в кружке видели бескорыстную любовь к ним Михаила Варламовича. Ребята, общаясь с ним, начинали верить в свои силы. Любовь Кулашвили к ним была безусловна, отдача предельна. Вот почему каждая встреча с Михаилом Варламовичем превращалась в событие.

Однажды на таком занятии побывал и друг Михаила — Алексей Чижиков. Михаил преподал ему, Алексею, предметный урок воспитания. И Алексей тогда понял важность таких встреч для ребят. Не все станут пограничниками, может быть, никто не станет пограничником, но каждый из них запомнит эти встречи с мужеством, зоркостью и отвагой. Каждый унесет с собой на всю жизнь веру в победу добра над злом.

Все расселись.

— Михаил Варламович, некоторые ребята болели, но были на том занятии, когда нас фотографировали. Мы пробовали пересказать им все, о чем вы говорили, но как-то неубедительно получается. Можно вас попросить повторить?

— Конечно. С удовольствием. Наверное, я поторопился сам, рассказывая, иначе все было бы ясно. Я порой увлекаюсь. Ну и глотаю фразу за фразой. А потом вам, конечно, мой акцент мешает.

— Ну что вы! — дружно запротестовали все.

И перед мысленным взором ребят поплыли картины пограничных будней.

…Паровоз среди других составов стоял одиноко и безмолвно. Видимо, паровозная бригада ушла и жизнь внутри кабины замерла. Дверь прикрыта плотно, окошко занавешено.

Таясь за вагоном соседнего состава, старшина Кулашвили всматривался в паровоз, в дверь, в окошко, особенно — в окошко. Порою и неподвижность — улика. Секунды, минуты наблюдения… Зрение, воля, слух сосредоточились только на занавешенном окне. Кулашвили вплотную приник к стеклу. Он различал не только черноту закопченной занавески, но складки и морщинки на ней. Звуки большой станции, предметы и фигуры — все будто и не существовало.