То, что король так очевидно оказывал мне предпочтение, нисколько не облегчало мою жизнь. Когда мои невестки узнали, что он приходит ко мне позавтракать и даже сам готовит кофе, они пришли в ярость. Мария Жозефа, будучи очень хитрой, не показывала этого, зато ее младшая сестра не могла скрыть своих чувств. Тетушки постоянно старались посеять раздоры между нами, но я отказывалась их слушать. А мои невестки, я уверена, слушали их.
Король знал, что я люблю театр, и распорядился, чтобы каждые вторник и пятницу для нас играли комедии. Я была в восторге от этого и всегда присутствовала на спектаклях, чтобы аплодировать актерам. Но больше всего я мечтала сама играть на сцене и лелеяла мысль поставить спектакль в своем кругу.
— Если об этом узнают, нам запретят играть, — сказал граф Прованский.
— Значит, об этом не должны узнать, — возразила я.
Это была прекрасная идея, потому что, пока мы разучивали свои реплики и готовили декорации, мои невестки забыли о своей ненависти ко мне. А я была так счастлива — ведь мне предстоит играть на сцене! — что забыла обо всем на свете.
Я нашла несколько одноактных пьес. Иногда наши амбиции достигали таких высот, что мы даже замахивались на Мольера. Никогда не забуду, как играла Като в пьесе «Les Precieuses Ridicules»[45] и как самозабвенно, всем сердцем отдавалась своей роли! Я любила всех, когда играла на сцене. Участие в спектаклях выявило лучшие качества моего деверя графа Прованского. Он мог выучивать реплики с чрезвычайной легкостью. У него был настоящий талант к игре в комедиях. Я обнимала его за шею и кричала: «Да ты же просто изумительный! Ты играешь роль, как в жизни!» Он был очень доволен и в такие минуты был совсем непохож на того мрачного молодого человека, который имел зуб на судьбу за то, что она не сделала его дофином. Артуа, конечно, тоже любил играть, даже мои невестки получали большое удовольствие от наших репетиций. У них было такое необычное французское произношение, что на нас временами нападали приступы неудержимого смеха, и сестры, как ни странно, с удовольствием тоже смеялись вместе с нами.
Иногда мы разрешали играть вместе с нами юным принцессам Клотильде и Элизабет. Я умоляла, чтобы им это позволили. Ведь я хорошо помнила, как меня в свое время не допускали к участию в постановках только потому, что я была слишком мала. Им, конечно, очень понравилось такое времяпрепровождение. Я очень полюбила маленькую Элизабет и Клотильду тоже. Но потом гувернантка настроила девочку против меня. Клотильда была очень доброжелательной, немного ленивой и в то время чересчур толстой! Король, с его склонностью давать людям прозвища, уже прозвал ее Толстой Дамой. Она не возражала. Она была удивительно добродушной и с улыбкой бралась за самые невыигрышные роли.
Нам стало еще веселее, когда пришлось сооружать свою собственную сцену. Мы сделали ее с ширмами. При приближении человека, не посвященного в нашу тайну, эти ширмы нужно было быстро сложить в буфет. Мы договорились о том, что те платья, которые мы носили в действительности, будут считаться театральными костюмами, репетировать же в целях конспирации нам приходилось, делая вид, что мы просто праздно болтаем.
Мой муж, конечно, был посвящен в нашу тайну, но в спектаклях участия не принимал. Он представлял зрителей.
— Это очень нужная роль, потому что для спектакля необходимы зрители, — заметила я.
И он сидел с нами, улыбаясь и аплодируя, но чаще дремал, чем бодрствовал. Однако я заметила, что, когда я была на переднем плане, он почти всегда просыпался.
Мы с таким энтузиазмом относились к нашим любительским спектаклям, что я позвала мсье Кампана, моего секретаря и библиотекаря, чьи услуги и чью осмотрительность я высоко ценила, и попросила его помочь нам найти подходящие костюмы для исполнения наших ролей. У него это получилось прекрасно. Ему помогал его сын, который тоже присоединился к нам.
Веселье продолжалось, и все заметили, насколько мы, все шестеро, сблизились между собой. Мы даже кушали вместе.
Любительские спектакли были только одним из способов провести время. Я постоянно просила их поехать со мной в город. Обычно мы ездили на балы в Оперу. Я настаивала на том, чтобы ездили все, хотя мои невестки плохо танцевали и совсем не испытывали желания научиться этому. Парижане никогда не приветствовали их так, как меня. Казалось, они забыли мою единственную ошибку, в которой усмотрели проявление дурного вкуса — катание на санях в Булонском лесу, — и снова отдали мне свои сердца. Тогда мне не приходило в голову, что народ может сегодня любить свою дофину, а завтра — возненавидеть ее. В действительности я еще ничего не понимала в народе. Хотя я уже много раз бывала в столице, но мало что знала о Париже — о настоящем Париже.
Впоследствии я познакомилась с ним ближе, но мне все равно хотелось узнать его еще лучше. В ближайшем будущем Париж ожидали большие перемены, через какие-нибудь десять лет все в этом городе, несомненно, уже не будет таким, как прежде.
Но что это был за город в то время! Настоящий город контрастов! Хотя тогда я совершенно не замечала этого. Элегантная площадь Дофины — и такие невероятно извилистые улочки, как улицы Жюивери, Фев и Мармузе, где воры и проститутки низшего разряда жили бок о бок со знаменитыми парижскими красильщиками, которые устанавливали свои чаны прямо на мостовую. Иногда, проезжая мимо, я видела красные, синие и зеленые ручейки, текущие из этих улочек. Мне объяснили, что эти ручейки текут из чанов красильщиков, и я удовольствовалась этим объяснением, никогда не давая себе труда попытаться побольше узнать об их чудесном ремесле.
Это был суетливый и в то же время веселый город. Именно его веселость больше всего бросалась в глаза. Иногда ранним утром, с грохотом несясь с бала обратно в Версаль, мы встречали крестьян, въезжающих через заставы в город со своей продукцией, которую они потом продавали на рынке в Les-Nalles[46]. Мы видели пекарей из Гонессы, везущих свой хлеб в Париж. В мрачные годы, которые тогда были еще впереди, пекарям не разрешали забирать обратно непроданный хлеб. Хлеб был тогда такой драгоценностью, что власти крепко ухватывались за каждую булку, привезенную в столицу. Хлеб! Это слово будет звучать в моих ушах как похоронный звон. Но тогда для меня это были всего лишь пекари из Гонессы, приезжавшие в Париж дважды в неделю. Они останавливались, уставившись с открытым ртом на наши кареты, которые везли нас обратно в Версаль.
Я ничего не знала о будничной жизни этого города, в который каждое утро приезжали со своими товарами шесть тысяч сельских жителей, мужчин и женщин. Для меня Париж — это был прежде всего Оперный театр, а также родной город тех людей, которые так нежно любили меня, и столица страны, где я когда-нибудь стану королевой.
Если бы только кто-нибудь подсказал мне, как получше узнать Париж! Мадам Кампан часто высказывала сожаление по этому поводу. Она говорила, что Вермон преступно держит меня в неведении. Мне было бы очень полезно познакомиться с тем, как Париж трудится, узнать, каким город в действительности был для парижан. Мне надо было видеть чиновников, спешащих на работу, торговцев на рынке, парикмахеров, обсыпанных пудрой, которой они покрывали парики, адвокатов в мантиях и париках, направляющихся в Шатле. Я должна была иметь представление о разительных контрастах этого города. Я обязана была замечать разницу между нами, в наших нарядных одеждах, и несчастными нищенками, marcheuses[47], этими печальными созданиями, которые были мало похожи на людей, с рубцами на лицах — следами пьянства и лишений. Это были живые существа, вернее сказать, пока еще живые, но слишком обессилевшие, чтобы продолжать зарабатывать на жизнь своей прежней профессией. Их называли так потому, что они годились только на то, чтобы быть на посылках у самых дешевых проституток. Так много нищеты с одной стороны и так много роскоши с другой! Париж, через который я так весело проезжала по пути на бал и обратно, был в то время плодородной почвой для революции.
