Я наблюдала, как его окропили водой из «lа sainte ampoule»[67], который передавался из поколения в поколение со времен Кловиса, первого короля франков. За этим последовала коронационная присяга. Королю вручили шпагу, и он преклонил колена перед алтарем. Потом его подготовили к помазанию и одели в костюм из пурпурного бархата, украшенный fleurs-de-lis[68]. Он сел на трон, и на его голову надели корону Карла Великого. Я никогда прежде не видела подобного великолепия. Я думала о том, что эту корону носили все короли Франции, и вспоминала о нашем дедушке, который был очень молодым, когда эту корону надели ему на голову — юным и очень красивым, гораздо красивее нынешнего Людовика. Потом я вспомнила его таким, каким видела его в последний раз: лежащим на смертном ложе, с потрескавшимися губами, безумными глазами и этим ужасным запахом смерти в его апартаментах.

Луи взглянул вверх, на меня. В течение нескольких секунд его взгляд был прикован к моему лицу, он словно бы забыл о торжественной церемонии и обо всем остальном, кроме нас двоих. Я чувствовала то же самое. Это была чудесная минута — поворотный пункт в его и моей жизни, как я думала впоследствии. Мы были вместе — словно один человек. И хотя я не испытывала сильной и волнующей страсти к моему мужу, но знала, что люблю его и что он тоже любит меня. Это была полная преданность, связь, которая была ничуть не менее сильной оттого, что в ней не было страсти.

Вдруг я почувствовала, что по моим щекам текут слезы.

Двери резко распахнулись, и народ хлынул в собор. Я вдыхала запах ладана и слышала радостные возгласы, когда выпустили птиц — символ мира. Послышался звук ружейного салюта. Рев труб смешивался с громом барабанов.

Я присоединилась к королевской процессии, выходящей из собора. Когда мы выходили, крики «Vive le Roi»[69] заполнили воздух.

Я написала матушке:

«Коронация во всех отношениях прошла с большим успехом. Все были в восторге от короля, а он — от них… Я не могла сдержать слезы… невероятно удивляет и утешает, что нас так хорошо приняли после восстания, несмотря на то, что кусок хлеба по-прежнему дорог. Но столь характерно для французов: сначала последовать недобрым советам, но тут же снова взяться за ум. Когда мы слышим шумное одобрение народа и видим эти доказательства его любви, то чувствуем себя еще более обязанными трудиться ради его блага».

Когда я писала это, ко мне вошел муж. Я показала ему письмо.

В моем присутствии он казался немного смущенным. Оба мы все еще находились под впечатлением той сцены в соборе.

— Это было чудесное ощущение! — сказал он. — Я чувствовал, будто сам Господь говорил со мной.

Я кивнула.

— Я написал Морепа и вот что сообщил ему.

Он протянул мне письмо. Оно было на ту же тему, что и мое:

«Мне жаль, что вы не можете разделить со мной ту радость, которую я испытал здесь. Мой долг — работать для народа, который делает меня таким счастливым. Я всецело посвящу себя этому».

— Мы думаем совершенно одинаково! — сказала я.

Он взял мои руки и поцеловал их. Потом сказал:

— Это было замечательное событие, не правда ли? Очень волнующее событие! Я еще никогда не был так растроган, как в тот момент, когда взглянул вверх, на галерею, и увидел тебя в слезах.

Я бросилась в его объятия.

— О, Луи… Луи! Я тоже еще никогда не была так растрогана!

Помимо всего прочего, в Реймсе Луи также выполнил ритуал «прикосновения к золотухе» — еще один из тех старинных обычаев, восходящих ко временам Кловиса. Жертвы золотухи со всей Франции прибыли в Реймс на эту церемонию. Две тысячи четыреста страдальцев стояли на коленях вдоль улицы, в то время как Луи проезжал по ней. Это было ужасное зрелище. Такое множество людей, пораженных этой ужасной болезнью, приехали издалека! Погода стояла теплая, и вокруг распространялось ужасающее зловоние. Но Луи не отступил. Его глаза светились целеустремленностью, он держался настолько величественно, насколько это было возможно при данных обстоятельствах. Он притрагивался к каждому больному — сначала ко лбу, потом к подбородку и к каждой щеке, говоря при этом: «Пусть Бог исцелит тебя! Король прикасается к тебе!»

Он произнес эти слова две тысячи четыреста раз и говорил их с самым серьезным видом. Еще ни один король Франции никогда не исполнял эту священную обязанность с большей искренностью. Эти несчастные больные люди глядели на него снизу вверх с чувством, близким к обожанию.

Я испытывала гордость — но не только оттого, что я королева Франции, но и оттого, что я жена такого человека.

Когда эта длинная процедура закончилась, он не подавал признаков усталости. Граф Прованский и Артуа выполнили свою роль, которая заключалась в том, что они должны были принести уксус, чтобы продезинфицировать его руки, а потом воду из цветов апельсина, чтобы вымыть их.

Когда мы остались с мужем наедине, я сказала ему, что он был великолепен, и мои слова очень обрадовали его. Он высказал уверенность, что мы будем работать вместе. Мне пришла в голову мысль: а что, если бы я в тот момент попросила его дать герцогу Шуазельскому место в правительстве? Согласился бы он на это или нет? Думаю, что согласился бы, потому что в тот момент ни в чем не мог мне отказать. Но мсье Шуазельский был уже в прошлом. Кроме того, моя матушка не желала его восстановления в должности.

Я хотела от Луи только одного: детей. Это было единственное, чего он не мог мне дать, но я знала, что он так же страстно желал иметь их, как и я.

Мое страстное желание иметь детей становилось все сильнее и сильнее. Я увеличила мою маленькую собачью семью, но, как бы нежно я ни любила их, они не могли удовлетворить мое непреодолимое желание быть матерью.

Когда моя невестка родила сына, как страстно я желала оказаться на ее месте! Когда она кричала в муках, мне хотелось, чтобы это были мои страдания. Она лежала в изнеможении, испытывая в то же время какой-то восторг, совсем не похожая на то непривлекательное маленькое существо, которое я знала до этого. С ней произошло чудо. Она стала матерью.

Я слышала, как она задала вопрос, и почувствовала в ее голосе одновременно надежду и страх. Я могла себе представить, что она пережила, когда услышала ответ.