«Что бы ни предпринимала ваша дочь, ничто не может отвратить дофина от его необычного пристрастия ко всему, что относится к строительству, каменным и плотницким работам. Он все время что-то перестраивает в своих апартаментах, причем работает вместе с рабочими, таскает строительные материалы, балки и булыжник. Он отдает себя на целые часы этому напряженному труду, после которого возвращается более уставшим, чем рабочий-поденщик…»

Бывали периоды, когда мой муж был охвачен бешеным желанием стать нормальным мужчиной. В такие периоды он доходил до изнеможения, как физического, так и морального, и через некоторое время вновь возвращался к своей старой привычке ложиться на нисколько часов раньше меня. Когда я приходила, он уже крепко спал, и вставал на рассвете, в то время как я продолжала спать.

Я начала скучать. Но что я могла придумать, чтобы хоть как-то развлечься, если Мерси не отходил от меня ни на шаг? Как будет реагировать матушка на то или на это? Она предостерегала меня не есть слишком много сладостей. Неужели я не знаю, писала она, что это может привести к полноте? Изящная фигура была одним из величайших моих достоинств. Таким образом мое legerete[40], моя любовь к пустым развлечениям — все это было замечено и служило поводом для недовольства. Но, по крайней мере, у меня еще оставалась моя прелестная фигура. Вели я испорчу ее, потворствуя своим желаниям, то… Нотации продолжались. Я нерегулярно чищу зубы; я не подстригаю ногти, и они у меня не такие чистые, какими должны быть… Каждый раз, вскрывая письмо от матушки, я находила в нем очередное выражение недовольства.

— Не может быть, чтобы она любила меня, — говорила я Мерси. — Она обращается со мной как с ребенком. И будет продолжать обращаться со мной так, пока мне не исполниться… тридцать лет!

Он покачал головой и пробормотал, что мое легкомыслие тревожит его. Казалось, слово «legerete» они повесили мне на шею как ярлык. Я постоянно слышала его. Иногда я представляла себе такую картину: я лежу в постели с мужем, и наша кровать окружена слугами, которые подсматривают за нами. Они орут, уставившись на нас: «Легкомыслие!.. Развлечения!.. Этикет!»

«Ты должна давать пищу своему уму, — писала матушка. — Ты должна читать благочестивые книги. Это очень важно — и для тебя в особенности, потому что ты не интересуешься ничем, кроме музыки, рисования и танцев».

Прочитав это письмо, я рассердилась. Возможно, я могла осмелиться на такие чувства потому, что матушка была на расстоянии многих миль от меня. Уверена, что, если бы она была рядом, я не посмела бы сердиться.

Мерси наблюдал, как румянец негодования выступает на моих щеках. Я вскинула глаза и поймала его взгляд.

— Кажется, она считает меня дрессированным животным!

Он был потрясен моими словами. Передо мной возник образ матушки, и я почувствовала себя виноватой.

— Конечно, моя любовь к императрице велика, — продолжала я. — Но когда я пишу ей, то никогда не чувствую себя свободно.

— А вы изменились, — ответил Мерси. — Помнится, когда ваш брат, император, делал вам выговор, что бывало часто…

— О, слишком часто! — вздохнула я.

— Кажется, тогда вас это не очень беспокоило. Вы улыбались и в следующую минуту уже забывали обо всем, что он вам говорил.

Это было совсем другое дело. Ведь он был всего лишь мой брат. Я могла ответить ему тем же… Случалось, мы немного подшучивали друг над другом. Но ведь матушке невозможно ответить тем же! Разве я могу позволить себе подшучивать над ней?

Мерси немедленно сообщил об этом императрице, и в своем следующем письме она писала:

«Не говори, что я браню тебя и читаю тебе проповеди. Лучше скажи: «Мама любит меня и все делает ради моего блага. Я должна верить ей и утешать ее, следуя ее хорошим советам». Все это пойдет тебе только на пользу, и тогда между нами не будет больше неясностей. Я искренна по отношению к тебе и от тебя тоже ожидаю искренности и прямоты».

Но все же она была разочарована во мне, потому что одновременно написала письмо Мерси. Он считал, что мне будет полезно прочитать то, что она сообщила ему, и показал мне письмо.

«Несмотря на всю вашу заботу о моей дочери и всю вашу проницательность в вопросах руководства ею, я совершенно ясно вижу, как неохотно она делает усилия, чтобы следовать вашим и моим советам. В наши дни только лесть и игривые манеры нравятся молодежи. И когда мы с самыми лучшими намерениями обращаемся к нашим молодым людям с серьезными увещеваниями, они быстро утомляются и считают, что их бранят, причем, как они всегда полагают, без всякой причины. Я вижу, что это как раз случай моей дочери. Невзирая ни на что, я буду по-прежнему предостерегать ее в тех случаях, когда вы будете полагать, что мои советы могут пойти ей на пользу. Придется, однако, прибавлять некоторое количество лести, как бы отрицательно я ни относилась к таким вещам. Боюсь, что у меня мало надежды добиться успеха в том, чтобы отучить мою дочь от лени».

Значит, впредь ее советы будут покрываться тонким, очень тонким слоем лести, подобно тому, как горькие пилюли покрывают тонким слоем сахара.

Прочитав письма, я рассердилась. Но, несмотря ни на что, моя любовь к матушке была неизменна. Я могла вскинуть голову и заявить, что со мной обращаются как с ребенком, но в то же время я скучала по ней, и мне так хотелось оказаться с ней рядом! Бывали моменты, когда я чувствовала себя очень одинокой, и тогда я действительно, словно испуганный маленький ребенок, всеми своими мыслями звала на помощь мать. Однажды я подошла к своему бюро и увидела, что оно открыто. Но я точно знала, что заперла его, когда была там в последний раз. Бюро принадлежало к числу тех немногих вещей, о которых я беспокоилась. Должно быть, кто-то достал ключи из моего кармана, пока я спала.

Матушка предупреждала меня о том, чтобы я сжигала ее письма, и я послушно следовала ее совету, но так как мне трудно было сразу запомнить обо всем, что она писала, часто приходилось хранить ее письма до тех пор, пока я не отвечу на них. Во время сна я держала их у себя под подушкой. Иногда среди ночи я даже просыпалась и проверяла, на месте ли они.

— Кто-то рылся в моем бюро, — сказала я аббату.

Он улыбнулся.

— Вы, должно быть, забыли запереть его.

— Я не забыла! Не забыла! Клянусь, что не забыла!

Но аббат лишь улыбался. Он не верил мне. Такая маленькая пустышка, не интересующаяся ничем, кроме удовольствий! Разве не было вполне естественным, что она забыла запереть письменный стол?

Я не могла доверять никому. Я знала, что Мерси и Вермон — мои друзья. Но все, о чем я говорила Вермону, он тут же сообщал Мерси. Поступать иначе он не осмеливался, потому что только благодаря благосклонности Мерси сохранял свое положение. Мерси же, в свою очередь, передавал все моей матушке.

Я искала утешения в легкомысленных развлечениях. В моем распоряжении всегда был Артуа, готовый участвовать в любых забавах. Он составлял мне компанию, и мы шли в Марли наблюдать восход солнца. Нас было несколько человек. Дофин не сопровождал нас, предпочитая оставаться в постели. Это было так прекрасно!.. Солнце вставало из-за горизонта, и его лучи освещали Марли. Но подобные развлечения считались, конечно, предосудительными поступками с моей стороны. Дофина совершает экскурсии в ранние утренние часы? С какой целью? Никто не верил, что только для того, чтобы увидеть восход солнца.

Я сама неосознанно давала повод для сплетен. Все же общественное мнение пока еще оставалось ко мне снисходительным. Я была ребенком, прелестным ребенком, отчаянным и стремящимся к приключениям. Но дофине, мужа которой подозревали в импотенции, следовало быть более осторожной. Невинные экскурсии в Марли не остались незамеченными, и мадам де Ноай предупредила меня, что такие безрассудные авантюры не должны больше повторяться.

Что же мне было делать, чтобы облегчить скуку? Насколько интереснее была бы моя жизнь, если бы я могла ездить в Париж! Париж — это было так захватывающе! Волшебный город! Там давали балы, которые проходили в оперном театре. Как я мечтала потанцевать! В маске, смешавшись с толпой, чтобы никто не знал, что я дофина. Как мне хотелось хотя бы на время избавиться от этого вечного этикета!