Дело зависело от того, как мобилизовать, организовать и ориентировать массы. В таком смысле коммунисты нового поколения создали яркий образец борьбы. Выступления за «осенний урожай» были оригинальной формой борьбы. Дело в том, что ее участники, тесно сочетая экономическую и политическую формы борьбы и оптимально соединяя мирные и насильственные методы, неизменно крепко держали в своих руках инициативу и загоняли противника в пассивное положение. Можно сказать, что и выступления периода весеннего голода, имевшие место весной следующего года, являлись такой же формой борьбы.

Борьба за «осенний урожай» укрепляла сплоченность народов Кореи и Китая, крепила революционные узы коммунистов обеих стран.

Она стала знаменательным моментом идеологического пробуждения и закалки народных масс. В боевом строю обыкновенные, простые люди выросли борцами, революционерами. Революционные организации Восточной Маньчжурии сумели укрепить свои ряды за счет многочисленных активистов, закаленных в борьбе за «осенний урожай». Подготовка такого ядра создала благоприятные условия и для предстоящей вооруженной борьбы.

Многочисленные молодые революционеры, выкованные в вихрях борьбы за «осенний урожай», стали костяком партизанских отрядов, которые впоследствии были организованы в различных уездах Восточной Маньчжурии.

Направляя эти выступления, я без устали размышлял о вооруженной борьбе. Массовый героизм и несгибаемый боевой дух жителей Восточной Маньчжурии послужили безграничным вдохновением для меня в поиске революционной линии нового этапа, глубоко убедили меня в том, что если мы с оружием в руках встанем на решительные схватки с японскими империалистами, то массы непременно будут поддерживать нас.

В октябре 1931 года, когда еще пламя борьбы за «осенний урожай» охватывало всю Восточную Маньчжурию, я кратковременно был в районе Чонсона провинции Северный Хамген. Я пошел туда для того, чтобы обсудить с товарищами в Корее вопросы вооруженной борьбы, вызвать наших подпольщиков из района шести уездных городков и поручить им важнейшие задачи, связанные с вооруженной борьбой. До Чонсона меня сопровождали Чхэ Су Хан и О Бин.

Чонсон был родным краем Чхэ Су Хана, там была семья его жены. Здесь жили его родители до последнего периода Старой Кореи. Прадед его был советником уездной администрации. Семья Чхэ Су Хана покинула Родину и переселилась в Цзиньгу уезда Хэлун сразу же после «аннексии Кореи Японией».

Чхэ Су Хан рос и мужал в Цзяньдао, но всегда тосковал по родной стороне, где прошли незабываемые детские годы. Каждый раз, когда ему доводилось со мной переправиться через реку в Чонсон, он волновался от неудержимой радости.

Но на этот раз он почему-то помрачнел.

Думалось, что лавина борьбы за «осенний урожай» снесла и хлебные скирды его дома. И я, как ни в чем не бывало, спрашиваю своего дорогого спутника:

— Скажи, дружок, и твой дом, может быть, экспроприируют?

Он был родом из семьи богатого помещика. Его отец занимал должность директора какого-то общества, именуемого «Токсинса», на которое бедняки смотрели искоса.

— Какая там экспроприация? Мы же, прежде чем потребовали крестьяне, прямо на поле роздали им хлеба в размере 3:7.

— Молодцы! Вот какая семья у секретаря укома! А почему же у тебя личико-то такое мрачное?

— Знаешь, некоторые люди просили меня: уговори отца бросить должность директора. А вот мой отец со мной никак не согласен.

Чхэ Су Хан не знал, что его отец занимает эту должность по поручению революционной организации. Дисциплина есть дисциплина, и отцу его было не позволено открывать душу сыну. И, естественно, сын недоволен был отцом за отказ от его просьбы.

Дело складывалось так скверно, что у него на душе заскребли кошки. В то время среди руководителей вышестоящих партийных органов оказались и леваки, которые огульно навязывали низам экстремистские требования в ущерб интересам революции. Это порой ставило нижестоящих работников в затруднительное положение. Эти леваки даже сняли Чхэ Су Хана с должности секретаря укома за «ошибки», что, мол, не сумел разграничить себя с отцом классовой «линией». Но потом эту должность ему снова восстановили.

Чтобы как-то ослабить его мрачные настроения, я переменил тему разговора в сторону вооруженной борьбы. Чхэ Су Хан в шутку сказал:

— При создании наших войск я первым вступлю в армию и стану пулеметчиком.

— Тебе, дружок мой, не к лицу военное дело. Тебе суждено быть гражданским чиновником, — пошутил я, улыбаясь.

Но в моей шутке была и крупица правды. Я видел его врожденным политработником. Если бы он был жив и вступил в революционную армию, то, я уверен, он несомненно стал бы политработником полка или дивизии.

Когда мы, создав в Аньту партизанский отряд, во всю ширь развернули вооруженную борьбу, его убили японские каратели под Далацзы…

О Бин еще в Тонхынской средней школе в Лунцзине показал себя ловким спортсменом. Так, на Хуньчуньской уездной спартакиаде он занял первое место на соревновании по национальной борьбе сирым, за что в награду получил живого быка. Он был скромен, прост, весел и лих.

Я думал, что именно О Бин уместен как человек воинского склада, который стал бы лихим командиром революционной армии. При знакомстве с тем или иным человеком я взвешивал, какие должности годятся ему в революционной армии. Именно в те дни, могу сказать, зародилась у меня такая привычка. Злободневность ситуации в преддверии антияпонской войны, пожалуй, сделала меня таким «расчетливым» человеком.

С бухты Шицзяньпин мы на лодке переправились через реку Туман. В Тонгванчжине мы зашли на Турянское хозяйство, где была площадка по сортировке соевых бобов. Здесь по сортам взвешивали на весах бобы, привезенные японцами из Маньчжурии, заполняли мешки зерном и отправляли готовые в Японию.

Мы, притворяясь чернорабочими-поденщиками из Цзяньдао, помогали местным рабочим и беседовали с ними.

Узнав, что мы приехали из Цзяньдао, рабочие начали говорить нам о выступлениях по случаю осеннего урожая. В общем-то у них взгляд на эти выступления был пессимистичен.

И прежде, до японской оккупации Маньчжурии, вспыхивало в Цзяньдао много восстаний, но все они провалились. А теперь самураи начали агрессию в Маньчжурии. Так к чему приведет такое выступление, как борьба за «осенний урожай»? И эта затея в конце концов не избежит той участи, что и с восстанием 30 мая. Сейчас любые выступления бесполезны. Поглядите-ка, японские войска вон как торжествуют. К тому же на их стороне стоит и международная организация, в которую вошли великие державы. Значит, слабой и малой нации взирать больше не на что… Таков был общий взгляд этих рабочих.

Эти слова рабочих дали нам ощутимые толчки с трех сторон. Во-первых, чтобы вникнуть в душу народа, революционер всегда должен быть в гуще масс. Во-вторых, начало вооруженной борьбы предполагает прежде всего ускорить работу по политическому пробуждению масс и объединению их в организации. В-третьих, любая форма борьбы не принесет желаемого успеха, пока не полностью осмыслят массы ее значение и не будут приведены в активное действие.

Слушая такие нигилистические, пораженческие мнения рабочих, я еще острее ощутил актуальность нашего дела — корейские коммунисты должны как можно скорее начать вооруженную борьбу и принести соотечественникам надежду на возрождение и независимость страны.

В тот день мы в доме Чвэ Сон Хуна, председателя Кванменчхонского общества молодежи, провели совещание политработников, посланных в Корею, и руководителей подпольных организаций. На нем шли разговоры о задачах революционных организаций внутри страны, связанных с вооруженной борьбой.

Я обратил внимание участников совещания на то, что резкие перемены ситуации, происшедшие после события 18 сентября, и исторический урок антияпонского национально-освободительного движения в нашей стране актуально требуют организованной вооруженной борьбы. Я подчеркнул: начало вооруженной борьбы является закономерным требованием нашей революционной борьбы и станет ее качественным скачком. Две крупные задачи были поставлены мною: первая — провести полную военную подготовку, вторая — заложить прочную основу вооруженной борьбы в массах.