Я руководил осенними выступлениями крестьян в районе Яньцзи. А после этого вернулся в Аньту.

Однажды ко мне пришел Чвэ Дон Хва, который после восстания 30 мая скрывался во избежание слежки японской полиции. Он выразил озабоченность тем, что выступления постепенно носят характер восстания.

Раньше он выступил в Аньту главным зачинщиком восстания 30 мая. Затем ему вздумалось вступить в полемику с нами по поводу того, что мы определили это восстание как слепое левачество. А вдруг теперь он, изменив свой тезис, выступает с концепцией о вредности насилия. Я просто не мог этому не удивиться.

— Товарищ Сон Чжу! Что у вас творится?! Вы раньше осудили восстание 30 мая как слепое левачество, а теперь протаскиваете насилие даже в чисто экономическую борьбу. Скажите, как это надо понимать?

С таким вопросом Чвэ Дон Хва, скрестив руки на груди, обходил вокруг меня. Казалось, он, довольный, думал: «Вот как я тебя задел за живое».

— По-моему, у вас тут какое-то недоразумение. Вы, значит, ставите на одну доску ваше «красное насилие», за что ратовали в восстании 30 мая, и наше насилие в борьбе за «осенний урожай»?

Так я переспросил его, не успев взвесить, что неприлично отвечать вопросом на вопрос.

— Конечно, тут разница-то есть, но небольшая. Однако, знаете, насилие есть насилие. Не так ли?

— К насилию мы прибегали только по уважительным причинам, когда это считалось справедливым. Так, например, если помещики отказывались от крестьянских требований, мы силой открывали у них амбары. Когда войска и полиция забрали наших товарищей, мы применили силу, чтобы они не попали в их лапы. Так, скажите, будем ли мы добрыми, когда враги орудуют дубинами насилия и подавляют наши выступления?

— Я знаю общепризнанный принцип марксизма: на насилие отвечать насилием. Я осуждаю вас не за это. Теперь, я говорю, не такая пора, чтобы биться силами один на один. Восстание 30 мая уже кануло в прошлое. Наша революция, к несчастью, вступила, как говорится, в период отлива. Вот какая сейчас пора.

— Период отлива, говорите?

— Да, да. Пора спада. Два шага назад. Пожалуй, даже эпоха реакции Столыпина не так была мрачна, какая у нас сейчас. Не видите, что Квантунская армия с одного маху оккупировала всю Маньчжурию? Отступили и трехсоттысячные полчища Чжан Сюэляна. В такое время советую не обнаруживать революционные силы, а сохранять их. Впопыхах тронешь противника — повторится в Восточной Маньчжурии такая трагедия, как крупная кара года Кенсин.

А Чвэ Дон Хва настаивал на том, чтобы борьба за «осенний урожай» не переросла в насильственную и люди не взяли бы оружие в свои руки. Он противился нашей идее о вооруженной борьбе. Это, по его выражению, не только преждевременно, но и подобно тому как строить дом на песке.

Словесная полемика с ним, собственно, для меня была непосильной. В общем-то Чвэ Дон Хва был человеком светлого ума, интеллигентом с высоким коммунистическим сознанием. Уговаривать так глубоко убежденного в своем человека, как говорится, не всякому по зубам. В каждую фразу внося цитаты из классиков, он аргументировал правоту своих утверждений, — все у него было к месту. Убеждать его в своем — дело было не простое.

Концепция его исходила, в конечном счете, из того, что революция-де вступила в период отлива. Он ясно видел неблагоприятные симптомы, такие, как крупное военное наступление японских империалистов, бегство войск Чжан Сюэляна и дезорганизация Армии независимости, но остался слепым перед выступлениями народа Кореи и Восточной Маньчжурии, носящими характер восстания. Передо мною, действительно, стоял слепой с открытыми глазами, не видящий реальной действительности.

Наступление контрреволюции и бегство трусливых сборищ не означали, что революция пошла на спад. Дело было в том, как рассматривать настроения народных масс — главной силы революции.

Чвэ Дон Хва, как и все другие коммунисты предыдущего поколения, чрезмерно недооценил силы народных масс.

Он не видел в народных массах субъекта революции, не верил в силы народных масс, недооценил их.

На этой беседе с Чвэ Дон Хва, твердившим о периоде спада революции, я убедился в коренном различии во взглядах между нами и коммунистами предыдущего поколения. Суть разницы, можно сказать, исходила, в конце концов, из того, как рассматривать народные массы. Из-за этого различия мы и они, хотя и следуя общим идеалам и целям, не смогли объединить силы и обращались друг к другу, как чужие.

— То, что я говорю, вы можете считать парадоксальным, — сказал я Чвэ Дон Хва. — Но я думаю так: именно сейчас, когда народные массы не пали на колени перед агрессорами — японскими империалистами — и выступают наступательно, применяя и насилие, настал период подъема революции. Мы не упустим этого периода подъема. Мы решили кончать борьбу за «осенний урожай», а затем немедленно и еще более активно пробуждать и организовывать массы и, таким образом, поднимать антияпонскую борьбу на новую, более высокую ступень развития. Как бы ни складывалась ситуация, решимость эта у нас не изменится и не поколеблется.

Чвэ Дон Хва, ничего не сказав, с горькой усмешкой ушел.

Он и ему подобные типы, твердя о бесполезности революционного насилия, ставили нам палки в колеса, но мы ни на шаг не сбились с избранной нами самими столбовой дороги и, полные уверенности в себе, ориентировали выступления по поводу осеннего урожая в нашем направлении.

Более сотни тысяч крестьян Цзяньдао с сентября до конца декабря 1931 года не прекращали свою несгибаемую кровопролитную борьбу, несмотря на варварские репрессии японских войск и полиции, реакционной военщины Китая.

Борьба эта родила множество легенд о геройстве корейской нации. Долго оставался среди жителей Маньчжурии сенсационным предметом разговоров эпизод о том, как разыграли демонстранты местности Кайцюй рукопашные схватки на ледяном поле реки Туман с японскими и маньчжурскими войсками и полицейскими.

Хорошо известен рассказ о трагических последних минутах жизни мужественной женщины Ким Сун Хи. Подвиг этот тоже родился в пламени борьбы по поводу осеннего урожая и весеннего голода. Ким Сун Хи была членом Красного ополчения села Яошуйдун, членом местного комитета борьбы за «осенний урожай».

В то время она была в полнном положении. Ворвались в это село каратели. Палачи, тыкая дулами винтовок ей в живот, насмешливо спросили, что в нем таится. Она, бросив уничтожающий взгляд на окружающих ее солдафонов японского гарнизона и полицейских японского консульства, дерзко ответила:

— Родится хороший — будет королем, а плохой — будет такая же тварь, как и проклятые вы, шляющиеся перед воротами чужих домов.

Такой бойкий ответ насмерть перепугал врагов. А чтобы сохранить тайну своей организации, она откусила себе язык собственными зубами. Несчастная женщина погибла в зажженном палачами пламени. Погибла она в самом цветущем возрасте — в 22 года.

Борьба за «осенний урожай» кончилась победой хлеборобов.

В этой борьбе черпали веру и силу жители Восточной Маньчжурии. Они впервые всерьез поняли, что исход их выступлений зависит от начала до конца от стойкой воли самих масс, от методов руководства их борьбой. Люди стали восхищенными глазами смотреть на молодых коммунистов новой смены — организаторов победы в выступлениях, стали теснее сплачиваться вокруг них.

Победа этих выступлений позволила народным массам самим найти причины поражения восстания 30 мая. Они твердо поверили в открытую ими истину о том, что интенсивность насилия не является основным фактором, предопределяющим боевые успехи. Все ясно поняли: восстание 30 мая кончилось неудачей отнюдь не потому, что мало применялось насилия. Ведь фактором победы их выступлений за «осенний урожай» не было широкое применение насилия. Насилие отнюдь не было панацею, оно было только одним из средств для достижения намеченной цели.

Только такое насилие, которое применяется для достижения правых целей, такое справедливое, разумное и уместное по времени насилие может обеспечить победу тем, в чьих руках держится насилие. Только такое насилие может по-настоящему служить делу перестройки общества и прогресса истории. Именно такое насилие мы поддерживаем.