— А что же серадзский приор?

— Ах, господин. Дай бог, чтобы я оказался не прав, но сдается мне, что он заражен еретическим учением Виклефа. Но если вы, как сказал мне ваш слуга, едете в Серадзь, то я предпочитаю не показываться ему на глаза, чтобы не вводить его в грех и не дать кощунствовать над святынями.

— Коротко говоря, это значит, что он счел тебя обманщиком и грабителем?

— О, если бы меня, господин мой! Я простил бы ему из любви к ближнему, как, впрочем, уже и сделал, но он кощунствовал над святыми моими товарами, за что, весьма опасаюсь этого, будет он осужден без всякого снисхождения.

— Какие же у тебя святые товары?

— Такие, что и рассказывать-то тебе о них с покрытой головой не годится, но на сей раз, имея готовые отпущения грехов, даю вам, господин мой, разрешение не снимать капюшона, потому что опять дует ветер. За это, когда приедем на постоялый двор, вы купите у меня отпущеньице, и грех не будет зачтен вам. Чего только у меня нет! Есть копыто осла, на котором происходило бегство в Египет: оно найдено было вблизи пирамид. Король Арагонский давал мне за него пятьдесят дукатов чистым золотом. Есть у меня перо из крыл архангела Гавриила, уроненное им во время Благовещения; есть две головы перепелок, посланных израильтянам в пустыне, есть масло, в котором язычники хотели изжарить святого Иоанна; ступенька из лестницы, которую видел во сне Иаков; слезы Марии Египетской и немного ржавчины с ключей святого Петра… Но всего и пересказать не могу, во-первых, потому, что замерз, а слуга твой, господин, не хотел мне дать вина, а во-вторых, потому, что до вечера не кончил бы.

— Великие святыни, если настоящие, — сказал Збышко.

— Если настоящие! Возьми, господин, копье из рук слуги и замахнись, потому что дьявол недалеко: он подсказывает тебе эти мысли. Держи его, господин, на расстоянии копья. А если не хочешь навлечь на себя несчастья, то купи у меня отпущение на этот грех, не то в течение трех недель умрет у тебя кто-то, кого ты любишь больше всего на свете.

Збышко испугался угрозы, потому что ему пришла в голову Дануся, и отвечал:

— Да ведь это не я не верю, а приор доминиканцев в Серадзи.

— Осмотрите, господин, сами воск на печатях; что же касается приора, то одному Богу ведомо, жив ли еще он, ибо скоро бывает возмездие Божье.

Но по приезде в Серадзь оказалось, что приор жив. Збышко даже отправился к нему, чтобы дать денег на две обедни, из которых одна должна была быть отслужена за здоровье Мацьки, а другая — чтобы Збышко благополучно добыл те павлиньи перья, за которыми ехал. Приор, как и многие ему подобные в тогдашней Польше, был чужеземец, родом из Цилии, но за сорок лет жизни в Серадзи хорошо научился польскому языку и был великим врагом меченосцев. Поэтому, узнав об обете Збышки, он сказал:

— Еще большее наказание Божье ждет их, но и тебя я не отговариваю от твоего намерения, во-первых, по той причине, что ты поклялся, а во-вторых, потому, что за то, что сделали они здесь, в Серадзи, польская рука никогда не отплатит им вдоволь.

— Что же они сделали? — спросил Збышко, который хотел знать обо всех преступлениях меченосцев.

В ответ старичок-приор развел руками и прежде всего стал громко читать: "Упокой, Господи", а потом сел, закрыл глаза и некоторое время молчал, как бы желая собрать старые воспоминания, и, наконец, начал так:

— Привел их сюда Винцентий из Шамотур. Было мне тогда двенадцать лет, и я только что прибыл сюда из Цилии, откуда взял меня мой дядя Пет-цольдт, казнохранитель. Меченосцы ночью напали на город и тотчас его сожгли. Мы со стен видели, как на площади избивали мечами мужчин, детей и женщин и как бросали в огонь грудных младенцев… Видел я и ксендзов убитых, ибо в ярости своей они не пропускали никого. И случилось так, что приор Миколай, будучи родом из Эльблонга, знал комтура Германа, который предводительствовал войском. Вышел он тогда со старшими из братии к этому лютому рыцарю и, став перед ним на колени, заклинал его по-немецки пожалеть христианскую кровь. Тот ответил ему: "Не понимаю", — и приказал продолжать резню. Тогда перерезали и монахов, а с ними и дядю моего Петцольдта, а Миколая привязали к конскому хвосту… И к утру в городе не было ни одного живого человека, кроме меченосцев да меня, потому что я спрятался на балке от колокола. Бог уже покарал их за это под Пловцами, но они непрестанно стараются погубить это христианское королевство и будут стараться до тех пор, пока рука Божья не сотрет их самих с лица земли.

— Под Пловцами, — сказал Збышко, — погибли почти все воины из моего рода; но я их не жалею, раз Господь Бог даровал королю Локотку столь великую победу и истребил двадцать тысяч немцев.

— Ты дождешься еще большей войны и больших побед, — сказал приор.

— Аминь, — отвечал Збышко.

И они стали говорить о другом. Молодой рыцарь расспросил немного о продавце индульгенций, с которым повстречался дорогой, и узнал, что по дорогам шатается много подобных мошенников, дурачащих легковерных людей. Говорил ему также приор, что существуют папские буллы, повелевающие епископам преследовать подобных продавцов и тех, у кого не окажется настоящих грамот и печатей, тотчас судить. Так как свидетельства этого бродяги казались ему подозрительными, то приор хотел тотчас отправить его на суд епископа. Если бы оказалось, что он действительно имеет право продавать индульгенции, то ему не причинили бы никакого зла. Но он предпочел убежать. Однако, возможно, что он боялся трудностей самого путешествия. Но благодаря этому бегству он стал еще более подозрителен.

Под конец беседы приор пригласил Збышку отдохнуть и переночевать в монастыре, но тот не мог на это согласиться, ибо хотел вывесить перед постоялым двором бумагу с вызовом "на пеший или конный бой" всех рыцарей, которые бы не признали, что панна Данута, дочь Юранда, — прекраснейшая и добродетельнейшая девица в королевстве; между тем вывешивать такой вызов на монастырской стене было совершенно невозможно. Ни приор, ни другие ксендзы не хотели даже написать ему вызов, чем молодой рыцарь был весьма озабочен и не знал, что ему делать. Наконец, по возвращении на постоялый двор, пришло ему в голову призвать на помощь продавца индульгенций.

— Приор не знает, жулик ты или нет, — сказал ему Збышко, — он говорит так: чего ему было бояться епископского суда, если у него есть подлинные свидетельства?

— Я и не боюсь епископа, — отвечал Сандерус, — а боюсь монахов, которые не знают толка в печатях. Я хотел ехать в Краков, но так как у меня нет лошади, то приходится ждать, пока кто-нибудь мне ее не подарит. А пока — пошлю письмо, к которому приложу собственную печать.

— Я тоже подумал, что если окажется, что ты знаешь грамоту, то ты не проходимец. Но как же ты пошлешь письмо?

— Через какого-нибудь путника или странствующего монаха. Разве мало народу ездит в Краков ко гробу королевы?

— А мне сумеешь написать кое-что?

— Напишу, все напишу, что прикажете, гладко и толково, даже хоть на доске.

— Лучше на доске, — сказал обрадованный Збышко, — не разорвется и пригодится на будущее время.

И вот когда через несколько времени слуги отыскали и принесли свежую доску, Сандерус принялся за писание. Что он написал, того Збышко прочесть не мог, но тотчас велел повесить вызов на воротах, а под вызовом щит, который попеременно охраняли турки. Тот, кто ударил бы в щит копьем, тем самым показал бы, что принимает вызов. Однако в Серадзи не было, очевидно, охотников до таких дел, ибо ни в этот день, ни до самого полудня следующего щит ни разу не зазвенел от удара, а в полдень несколько смущенный юноша отправился в дальнейший путь.

Но перед отъездом к Збышке еще раз пришел Сандерус и сказал:

— Если бы вы, господин, вывесили щит в немецких землях, то уж наверняка бы теперь слуга застегивал на вас ремни панциря.

— Как? Ведь у меченосца, как у монаха, не может быть дамы, в которую он влюблен, потому что это ему запрещено.