— Этого вы не сделаете! — вскричал Мацько.

— Не сделаю? Так вот же вам ваш залог! Вот ваши гривны! Я деньги дал потому, что так хотел, а если бы захотел их на дорогу швырнуть, так и то не ваше дело. Вот, как я этого не сделаю!..

Сказав это, он схватил мешок и грянул им об пол, так, что из лопнувшего холста посыпались деньги.

— Пошли вам Господь! Пошли вам Господь, отец и благодетель! — стал восклицать Мацько, который этого только и ждал. — От другого бы я не взял, но от родственника и духовника — возьму!..

Аббат же некоторое время грозно смотрел то на него, то на Збышку и наконец сказал:

— Я хоть и сержусь, а знаю, что делаю; но что получили — то крепко держите, потому что предупреждаю: больше вы не получите ни единого скойца.

— Мы и на то не надеялись!

— Но знайте, что все, что после меня останется, получит Ягенка.

— И землю? — наивно спросил Мацько.

— И землю! — рявкнул аббат.

Тут лицо у Мацьки вытянулось, но он взял себя в руки и сказал:

— Э, что там о смерти думать. Дай вам Господь Бог сто лет прожить, а то и больше, и хорошее епископство получить!

— А хоть бы и так?… Разве я хуже других? — отвечал аббат.

— Не хуже, а лучше!

Эти слова успокоительно подействовали на аббата, потому что вообще гнев его бывал недолог.

— Ну, — сказал он, — вы мои родственники, а она только крестница, но я люблю и ее, и Зыха с давних лет. Лучшего человека, чем Зых, нет на свете и лучшей девушки, чем Ягенка — тоже. Что против них можно сказать?

И он стал смотреть вызывающе, но Мацько не только не спорил, но поспешно подтвердил, что лучшего соседа во всем королевстве не сыщешь.

— А что касается девки, — сказал он, — так я дочку родную не любил бы больше, чем ее люблю. Благодаря ей я выздоровел и не забуду ей этого до самой смерти.

— Прокляты будете и один, и другой, если забудете, — сказал аббат, — и я первый вас прокляну за это. Я обидеть вас не хочу, потому что вы мне родня, и потому придумал способ, чтобы то, что после меня останется, было Ягенкино и ваше. Понимаете?

— Дай Бог, чтобы так стало! — ответил Мацько. — Господи Иисусе! Я бы пешком пошел ко гробу королевы в Кракове, на Лысую гору, чтобы древу Креста Господня поклониться…

Аббат обрадовался искренности, с какой говорил Мацько, улыбнулся и проговорил:

— Девка имеет право выбирать, потому что и хороша она, и приданое порядочное, и род благородный. Что ей Чтан или Вильк, коли и воеводин сын не был бы для нее слишком высок. Но если бы я кого-нибудь ей посватал — она бы пошла за того, потому что любит меня и знает, что я ей плохо не посоветую!..

— Хорошо будет тому, кого вы посватаете, — сказал Мацько. Но аббат обратился к Збышке:

— А ты что?

— Да я то же думаю, что дядя!..

Благородное лицо аббата прояснилось еще больше; он похлопал Збышку по плечу и спросил:

— А почему это ты у костела ни Чтана, ни Вилька к Ягенке не подпустил? А?…

— Чтобы они не думали, что я их боюсь, и чтобы вы тоже этого не думали.

— Но ведь ты и воду святую ей подал!..

— Подал.

Аббат снова хлопнул его по плечу:

— Так… женись на ней!

— Женись на ней! — как эхо воскликнул Мацько.

На это Збышко убрал волосы под сетку и спокойно ответил:

— Как же мне жениться, если я в Тынпе перед алтарем дал клятву Данусе?

— Ты дал клятву достать павлиньи перья, и доставай их, а на Ягенке женись!

— Нет! — отвечал Збышко. — Потом, когда она накинула на меня покрывало, я поклялся, что возьму ее в жены.

Лицо аббата стало наливаться кровью, уши его посинели, а глаза стали вылезать на лоб; он подошел к Збышке и сказал сдавленным от гнева голосом:

— Клятвы твои — шелуха, а я ветер. Понял? Только и всего!

И он дунул ему на голову так сильно, что даже сетка слетела, а волосы в беспорядке рассыпались по плечам. Тогда Збышко нахмурил брови и, глядя аббату прямо в глаза, сказал:

— В моей клятве моя честь, а чести своей страж я сам!

Услыхав это, не привыкший к противоречию аббат до такой степени опешил, что на некоторое время лишился языка. Настало зловещее молчание, которое наконец прервал Мацько.

— Збышко! — вскричал он. — Опомнись! Что с тобой?

Между тем аббат поднял руку и, указывая на юношу, стал кричать:

— Что с ним? Я знаю, что с ним: душа у него не рыцарская и не шляхетская, а заячья. То с ним, что он боится Вилька и Чтана.

Но Збышко, ни на минуту не потерявший хладнокровия, небрежно пожал плечами и ответил:

— Вона! Я им накостылял шеи в Кшесне!

— Побойся ты Бога! — воскликнул Мацько.

Аббат некоторое время смотрел на Збышку, выпучив глаза. Гнев боролся в нем с изумлением, но в то же время быстрый природный ум стал ему подсказывать, что из этой драки с Вильком и Чтаном он может извлечь пользу для своих замыслов.

Поэтому, немного придя в себя, он крикнул Збышке:

— Что ж ты не сказал этого?

— Да мне стыдно было! Я думал, они меня вызовут, как пристало рыцарям, на конный или пеший бой, но это разбойники, а не рыцари! Вильк первый сорвал со стола доску, Чтан другую — и на меня. Что ж мне делать? Я тоже схватил скамью, ну… сами понимаете…

— Живы они, по крайней мере? — спросил Мацько.

— Живы, да только одурели! Но они еще при мне дышать начали! Аббат слушал, тер лоб, потом сразу вскочил с сундука, на который присел было, чтобы хорошенько подумать, и воскликнул:

— Постой!.. Теперь я тебе кое-что скажу.

— А что скажете? — спросил Збышко.

— То скажу, что если ты из-за Ягенки дрался и из-за нее людям головы проламывал, то ты ее рыцарь, а не чей-либо другой — и должен на ней жениться.

Сказав это, он подбоченился и стал торжествующе глядеть на Збышку, но тот только усмехнулся и сказал:

— Ах, отлично я знал, зачем вы хотели меня на них натравить, да только вы решительно промахнулись!

— Почему промахнулся?… Говори.

— Потому что я им велел признать, что прекраснейшая и добродетельнейшая девица в мире — Дануся, дочь Юранда, а они-то и вступились за Ягенку, и оттого вышла драка.

Услышав это, аббат с минуту стоял на месте, точно окаменев; только по тому, как он моргал глазами, можно было понять, что он еще жив. Вдруг он повернулся на месте, вышиб ногой дверь каморки, выскочил в комнату, там выхватил из рук странника посох и стал колотить им своих "шпильманов", ревя при этом, как раненый тур:

— На коней, скоморохи! На коней, подлецы! Ноги моей не останется в этом доме! На коней! Кто в Бога верует, на коней!

И снова вышибив двери, он вошел на крыльцо, а испуганные клирики бросились за ним. Всей гурьбой подбежав к навесу, они тотчас принялись седлать лошадей. Напрасно Мацько побежал за аббатом, напрасно просил, молил, божился, что не виноват, — ничто не помогло. Аббат бранился, проклинал дом, людей, поля, а когда ему подали коня, вскочил на него без стремян и пустился вскачь, с развеваемыми ветром рукавами, похожий на гигантскую красную птицу. Клирики мчались за ним, охваченные тревогой, точно стадо, спешащее за предводителем.

Мацько некоторое время смотрел им вслед, а когда они скрылись в лесу, вернулся домой и сказал Збышке, угрюмо покачивая головой:

— Что ты наделал?…

— Не было бы этого, если бы я раньше уехал, а не уехал я из-за вас.

— Как так… из-за меня?

— Потому что не хотел уезжать, пока вы больны.

— А теперь что будет?

— А теперь поеду.

— Куда?

— В Мазовию, к Данусе!.. И к немцам, за перьями.

Мацько молчал, а потом произнес:

— "Письмо" он отдал, но залог записан в судебной книге. Не подарит нам теперь аббат ни скойца.

— И пускай не дарит! Деньги у вас есть, а мне на дорогу не нужно. Ведь меня везде примут и лошадей накормят; был бы на мне панцирь да кинжал в руке — мне все нипочем.

Мацько задумался и стал взвешивать все, что произошло. Все вышло не так, как он думал, и не так, как хотел. Сам он тоже от всей души желал, чтобы Збышко женился на Ягенке; но он понял также, что из этого ничего не выйдет и что вследствие гнева аббата, вследствие драки с Чтаном и Вильком — лучше, чтобы Збышко уехал, чем чтобы он стал причиной дальнейших споров и ссор.