На лице Сандеруса отразилось некоторое удивление. Он, правда, слышал, что Дануся — жена Збышки, но слышал и то, что свадьба была тайная и что Данусю тотчас похитили; поэтому он всегда думал о ней только как о дочери Юранда.

Однако он поспешил ответить:

— Да, воевода. Была. Но Зигфрид де Леве и Арнольд фон Баден прорвались через неприятелей.

— Ты видел ее? — с бьющимся сердцем спросил юноша.

— Лица ее, господин, я не видел, но видел между двумя лошадьми плетеную корзину, со всех сторон закрытую; в корзине кого-то везли, а стерегла ее та самая монахиня ордена, которая приезжала от Данфельда в лесной дворец. И слышал я унылое пение…

Збышко даже побледнел от волнения, присел на пень и некоторое время не знал, о чем еще спрашивать. Мацько и чех были тоже чрезвычайно взволнованы, потому что услышали важную и большую новость. Быть может, чех подумал при этом о любимой своей госпоже, которая осталась в Спыхове и для которой это известие было как бы приговором, осуждающим на несчастье.

Настало молчание.

Наконец хитрый Мацько, который Сандеруса не знал и еле-еле слышал о нем раньше, подозрительно взглянул на него и спросил:

— А ты кто такой? И что ты делал у меченосцев?

— Кто я, благородный рыцарь, — отвечал бродяга, — пусть на это тебе ответят вот этот храбрый князь (тут он указал на Збышку) и вот этот мужественный чешский граф: они знают меня давно.

Тут, видимо, кумыс начал на него действовать: он оживился и, обращаясь к Збышке, стал говорить громким голосом, в котором не было уже ни следа недавнего бессилия:

— Господин, вы дважды спасли мне жизнь. Без вас съели бы меня волки или постигла бы кара епископов, которые, введенные в заблуждение моими недругами (о, как низок сей мир!), отдали приказание преследовать меня за продажу реликвий, подлинность которых они заподозрили. Но ты, господин, приютил меня. Благодаря тебе ни волки меня не съели, ни погоня меня не настигла, потому что меня принимали за одного из твоих людей. Никогда не было мне у тебя отказа ни в еде, ни в питье, лучшем, чем это кобылье молоко, которое мне противно, но которого я выпью еще, чтобы доказать, что убогий, благочестивый пилигрим не отступает ни перед каким умерщвлением плоти.

— Говори, скоморох, что знаешь, и не дурачься, — закричал Мацько.

Но Сандерус во второй раз поднес кувшин ко рту, опорожнил его весь и, как бы не слыша слов Мацьки, обратился к Збышке:

— И за это я полюбил тебя, господин. Святые, говорит Священное Писание, грешили по девять раз в час: случается иногда согрешить и Сандерусу, но Сандерус никогда не был и не будет неблагодарным. Поэтому, когда случилось с тобой несчастье — помнишь, господин, что я сказал тебе: я пойду из замка в замок и, проповедуя по дороге, буду искать ту, которую ты потерял. Кого я не спрашивал? Где я не был? Долго рассказывать… Довольно того, что нашел. И с той минуты — не так репейник прицепляется к лошадиной попоне, как я прицепился к старику Зигфриду. Я сделался его слугой и непрестанно ходил за ним из замка в замок, из комтурии в комтурию, из города в город, до самой последней битвы.

Между тем Збышко поборол волнение и сказал:

— Я тебе благодарен, и награда от тебя не уйдет. Но теперь отвечай, о чем я тебя спрошу: можешь ли ты поклясться мне спасением души, что она жива?

— Клянусь спасением души, — величественно отвечал Сандерус.

— Почему Зигфрид уехал из Щитно?

— Не знаю, господин, но догадываюсь: он никогда не был старостой в Щитно и покинул его, может быть, потому, что боялся распоряжения магистра, который написал ему, чтобы он отдал пленницу княгине. А может быть, он убегал от этого письма, потому что душа его томилась от горя и жажды отомстить за Ротгера. Теперь говорят, что это был его сын. Не знаю, как уж там это было, но он прямо с ума сошел от ярости — и уж пока жив, до тех пор дочери Юранда из рук не выпустит.

— Все это мне странным кажется, — вдруг перебил его Мацько, — потому что, если бы этот старый пес был так зол на весь род Юранда, он бы убил Данусю.

— Он и хотел это сделать, — возразил Сандерус, — но что-то такое случилось с ним, что он даже тяжело заболел и чуть Богу душу не отдал. Люди его между собой об этом много шептались. Некоторые говорят, будто, идя ночью на башню, чтобы убить молодую панну, он встретил злого духа, а другие говорят, будто, напротив, ангела. Как бы то ни было, его нашли на снегу перед башней, совсем без чувств. Еще и теперь, когда он об этом вспоминает, у него волосы на голове дыбом становятся, а потому он и не смеет поднять на нее руку и другим приказать боится. Возит он с собой немого, прежнего щитненского палача, но неизвестно, зачем, потому что и тот так же боится, как и все.

Слова эти произвели большое впечатление. Збышко, Мацько и чех подошли к Сандерусу, который перекрестился и продолжал так:

— Плохо ей там, у них. Не раз слышал я и сам видел такие вещи, от которых мороз пробегает по коже. Я уже говорил вашим милостям, что у старого комтура что-то испортилось в голове. Да как же и могло быть иначе, коли к нему духи с того света приходят. Чуть он уснет, как возле него что-то начинает так сопеть, точно у кого-то дух спирает. А это — Данфельд, которого убил страшный пан из Спыхова. Вот Зигфрид и говорит ему: "Зачем ты? Ведь панихиды тебе ни к чему, так зачем же приходишь?" А тот только зубами скрежещет и снова сопит. Но еще чаще приходит Ротгер, после которого тоже слышится в комнате запах серы, и с ним комтур еще больше говорит: "Не могу, — говорит, — не могу. Когда сам приду, тогда — да, а теперь не могу". Слышал я также, как он его спрашивал: "Разве тебя это облегчит, сынок?" И так постоянно. Бывает и так, что он по два, по три дня никому слова не говорит, а в лице у него мука страшная видна. Корзину ту зорко стережет и он сам, и та монахиня, так что молодую госпожу никто никогда не может увидеть.

— Не мучат ее? — глухим голосом спросил Збышко.

— По чистой совести скажу вашей милости, что побоев и криков я не слыхал, но жалобное пение слыхал, а иногда словно птичка какая попискивает…

— Горе! — воскликнул Збышко, стиснув зубы. Но Мацько прервал дальнейшие расспросы.

— Довольно, — сказал он. — Рассказывай теперь о битве. Как же они ушли и что с ними случилось?

— Я все видел, — отвечал Сандерус, — и расскажу правильно. Дрались сначала жестоко, но когда узнали, что их окружили со всех сторон, стали думать, как бы прорваться. Рыцарь Арнольд, настоящий великан, первый разорвал кольцо и проложил себе дорогу. За ним проскакал и старый комтур с несколькими слугами и с корзиной, которая была привязана между двумя лошадьми.

— Значит, погони за ними не было? Как же случилось, что их не догнали?

— Погоня была, да не могла ничего сделать, потому что как только она подъезжала, рыцарь Арнольд оборачивался и дрался со всеми. Упаси Господи всякого от встречи с ним, потому что это человек такой страшной силы, что ему нипочем и с сотней людей подраться. Три раза он так Оборачивался и три раза останавливал погоню. Люди, бывшие с ним, погибли все до одного. Сам он, кажется, был ранен, и лошадь у него была ранена, но он спасся сам и дал время старому комтуру убежать от опасности.

Мацько, слушая этот рассказ, подумал, что Сандерус говорит правду, потому что вспомнил, что, начиная от того места, где дрался Скирвойлло, дорога в обратную сторону на большом протяжении была покрыта трупами жмудинов, так ужасно изрубленных, точно их перебила рука великана.

— Но все-таки как же ты все это мог видеть? — спросил он Сандеруса.

— Я это видел, — ответил бродяга, — потому что схватился за хвост одной из тех лошадей, к которым была привязана корзина, и убегал вместе с ними, пока не получил удара копытом в живот. Тут я потерял сознание и потому попал в руки ваших милостей.

— Да, так могло случиться, — сказал Глава, — но ты смотри, не соврал ли чего, а то плохо тебе будет.

— До сих пор след есть, — отвечал Сандерус. — Если кто хочет, может его посмотреть; но все-таки лучше верить на слово, нежели погубить свою душу неверием.