— Именно это я и хотела сказать.

Они подхватили чемоданы и вошли в квартиру, раздумывая, как лучше все обустроить для жизни втроем.

Виктор лежал на кушетке и смотрел, как его кровь стекает во множество стеклянных пробирок. Медсестра ловко меняла их, благожелательно поглядывая на Виктора:

— Вам не больно?

— Да нет, нисколько, я уже привык.

Медсестра кивнула, взволнованная догадкой, которая пришла ей в голову по перечню выписанных ему анализов.

Виктор отвел взгляд от собственной вены и оглядел кабинет. Сколько он уже повидал с детства таких кабинетов, выкрашенных в нарядные цвета, с неоновым освещением, белыми шкафчиками, на которых были прикноплены веселые открытки, присланные пациентами заботливым медсестрам… Удивительным образом он чувствовал себя как дома в этих узилищах медицины — они ведь были для него единственным надежным пристанищем в те дни, когда в детстве он мыкался с отцом по городам и весям. В больнице ему было спокойно. Он любил мягкий линолеум на полу, просторные вестибюли с цветами в пластмассовых горшках, низкие столики с кипами допотопных журналов, запах дезинфицирующих средств, шарканье больничных бахил; особенно ему нравилось, что в таких местах много женщин: он рано лишился матери и воспринимал медсестер, женщин-врачей, психологов и других медицинских сотрудниц как прекрасных фей.

— Ну вот, — сказала медсестра, прижав к его вене ватный тампончик, — можете идти к доктору Морену.

Юноша поблагодарил и направился в другой отсек, где принимали врачи.

Профессор Морен, невысокий мужчина с угольно-черными бровями и вечной улыбкой на ярких губах, предложил ему сесть.

— Хорошие новости, Виктор: анализы у вас отличные. Вирус остался, но он не прогрессирует. Нам удалось его остановить, несмотря на многочисленные мутации. Он не исчез, но мы ему здорово наподдали, буквально положили на обе лопатки.

Доктор так по-детски радовался, будто выиграл в компьютерную игру.

— Снижение содержания вируса у вас в крови даже важнее, чем иммунный статус, который, кстати, тоже стабилизировался на вполне приличном уровне. Показатели по триглицеридам неплохие. С печенью все отлично. Уровень холестерина совершенно нормальный. — И он потер руки.

Виктор знал, что это отличный врач, умный и решительный, и вкладывает в своих больных всю душу, но не удержался и съязвил:

— То есть вы хотите сказать, что я болен, но здоровье у меня отличное?

Доктор посмотрел на него и вежливо ответил:

— Поскольку мы не можем избавить вас от вируса СПИДа, мы прилагаем все усилия для того, чтобы вы могли жить с ним. Да, это половина победы, а не полная победа, но она даст вам возможность вести более-менее нормальную жизнь.

— Вот я и устал от этого «более-менее».

— Что вас беспокоит? Побочные эффекты? Вам трудно переносить лечение?

— Нормально, справляюсь.

— Не хотите больше принимать лекарства?

— Да нет, хочу.

— Тогда объясните, в чем дело.

Стоит ли объяснять очевидное? Виктор, зараженный вирусом СПИДа в чреве матери, был сперва инфицированным младенцем, потом инфицированным ребенком и подростком, а теперь, благодаря прогрессу в медицине, стал инфицированным взрослым; никакой психотренинг не мог ему помочь: каждый раз, знакомясь с женщиной, он страшно мучился. Конечно, занимаясь сексом, он использовал презервативы, однако оказалось, что женщины быстро забывают об осторожности и предаются опасным играм; как только у него возникали с кем-нибудь такие пылкие интимные отношения, Виктор испытывал ужас. Из порядочности он не хотел ни лгать, ни замалчивать свою болезнь, и он говорил о ней, а это было все равно что объявить: «Я не могу быть твоим будущим, мы никогда не сможем обойтись без каучуковой преграды между нами, тебя будет мучить страх, и меня тоже, и я не смогу быть отцом твоих детей». Несколько раз ему приходилось обрывать любовные связи, начинавшиеся очень хорошо, и в итоге он стал отталкивать от себя девушек еще до того, как завязывались отношения. Оказалось, что для него все возможности упираются в невозможность. И в двадцать лет он отказался от мыслей о любви.

— Я никуда не гожусь. И жизнь моя никуда не годится. Теперь я даже не могу ничего начать.

— Вы влюблены?

Виктор поднял глаза, удивившись меткости этого вопроса. Да, он был влюблен в Оксану, не мог справиться с этим чувством, и они спали вместе уже несколько дней.

— И я каждую минуту спрашиваю себя, когда мне хватит смелости ее оставить.

— Перед этим все же расскажите ей о том, что вы инфицированы.

— Чего ради? Она уйдет. Я предпочитаю уйти первым.

— Из гордости?

— Чтобы меньше страдать. И я не хочу, чтобы на меня так смотрели.

— Как?

— Как на больного.

— В том, чтобы быть больным, нет ничего позорного. Точно так же, как нет никакой заслуги в хорошем здоровье. Если бы ваша мать была сегодня с нами, вы бы стали осуждать ее за то, что она подхватила вирус?

— Нет.

— Вы думаете, что ваша невеста будет винить вас за то, что вы, в свою очередь, получили этот вирус в материнской утробе?

— Согласен, «осуждать» — неподходящее слово. Но она уйдет.

— Откуда вы знаете?

— Из опыта.

— Вы говорите о прошлом, но ведь речь идет о будущем.

— Это одно и то же.

— Докажите мне это.

Виктор рот раскрыл от изумления. До сегодняшнего дня доктор Морен никогда не выходил в разговоре за рамки медицинских вопросов.

— Давайте. Докажите мне, что она не сможет оценить вас таким, какой вы есть. Докажите, что ваше хроническое заболевание немедленно сделает вас в ее глазах некрасивым, глупым, злым и никуда не годным. Докажите мне, что любви не существует.

Виктор выпрямился и стукнул кулаком по столу:

— Вас это забавляет? Говорить красивые фразы, демонстрировать благородные чувства! Вам весело, да?

Он развернулся к стене и стал лупить по ней ногами и ладонями, с каждым разом все злей, и никак не мог остановиться. Потом, выдохшись, с дрожащими от гнева губами, он повторил слова доктора:

— Докажите мне, что любви не существует! Чушь собачья! — заключил он. — Легко рассуждать, если вы сами не больны.

— Откуда вам это знать?

— Что?

— Что я не болен.

Этот ответ отрезвил Виктора. Он застыл с занесенной для удара рукой, зашатался, попробовал удержать равновесие и со стоном обрушился на смотровую кушетку:

— Какой придурок…

Врач подошел к нему и похлопал по плечу:

— Успокойтесь, я уже привык, что со мной разговаривают, как будто я окошечко в «страховом столе», а не живой человек. Будьте мужественны, Виктор. Расскажите обо всем женщине, которую вы любите.

Всю следующую неделю после этого разговора Виктор не мог последовать совету врача: рядом с Оксаной он пытался свыкнуться с мыслью, что когда-нибудь скажет ей. Иногда правда казалась ему смертным приговором, а в другие минуты — прелюдией к их счастью.

С тех пор как в кафе на площади Брюгмана их сразила любовь с первого взгляда, отношения Оксаны и Виктора развивались со страшной скоростью. Хотя манекенщица сохранила за собой номер в отеле, она не покидала квартиры студента и радостно делала все новые открытия. Кроме удовольствия, она испытывала еще и удивление: впервые она не стала сопротивляться ухаживанию мужчины, а осталась с ним в первый же вечер. Прежде она всегда тянула с ответом, придумывала всякие отговорки — из приличия, из осторожности или чтобы проверить свой собственный настрой. А с Виктором смутное предчувствие шепнуло ей, что если она не согласится, чтобы он сжал ее в объятиях через несколько часов после знакомства, этого уже никогда не будет. Этот юноша был напряжен, его обуревало что-то неотложное, какое-то нетерпение, тревожная жадность, и тут не было ничего похожего на обычные эгоизм и похоть самцов.

Оксана никогда еще не была так счастлива, как в этой тесной мансарде, напоминавшей ей чердак в доме ее деда и бабушки во Львове, где она чувствовала себя в безопасности: от неба ее там защищала крыша, от людей — высота, а от реальности — мечты. Сидя по-турецки на его кровати, она читала романы с его книжной полки в покое и беззаботности. Что лучше поможет проникнуть в мир другого человека, чем его библиотека? Жюль Верн, в которого она и не заглядывала в детстве, соседствовал здесь с Конрадом, Стивенсоном, Монье и Хемингуэем. Ей этот выбор книг показался совершенно мальчишеским, в нем отражался образ Виктора-путешественника, который складывался у нее из фотографий на стенах; в подборе книг было столько мужского, что, открывая их, она как будто ощущала аромат своего возлюбленного, запах потертой кожи и свежескошенной травы.